Глеб Скороходов: Леонид Утесов. Песня, спетая сердцем

Мама выполнила все распоряжения: похоронила мужа, поставила плиту с его именем, датами рождения и смерти, уплатила кладбищенской общине пятьсот марок: уход и наблюдение за цветами вокруг плиты стоил пять марок в год.

После всего этого мы тронулись дальше – в Швейцарию, где я теоретически должен был сразу же умереть – таковым был приговор ростовских врачей. Но восемнадцать лет жизни, лечения и учебы в этой благословенной стране сделали свое дело, и, как видите, я остался жить…

После восьми лет, которые я провел в санатории, меня привезли в Ростов проверить, могу ли я там остаться – без швейцарской медпомощи и целебного воздуха этой горной страны. Оказалось – не могу. И меня отправили обратно в Швейцарию.

Прошло еще два года. Решили опять попробовать. Но на сей раз меня повезли в Одессу, рассчитывая на ее благоприятное соседство с Черным морем и особый, здоровый климат.

Мы остановились у тети Ани. В тот день эта старая дева собралась было ехать хоронить Горького, но в связи с тем, что, как выяснилось, умер не Алексей Максимович, а Лев Николаевич Толстой, она осталась дома.

Иосиф Прут (1900–1996) в Центральном Доме литераторов в Москве

Тетя Аня занимала обширную квартиру на втором этаже. А на третьем жили Вайсбейны. Их сын Лёдя, который был старше меня на 5 лет, стал впоследствии знаменитым советским эстрадным артистом Леонидом Осиповичем Утесовым, с которым я дружил всю нашу жизнь… А в ту пору он был учеником гимназии Файга. Очень независимый, весьма способный к пению и, кроме того, успешно занимавшийся игрой на скрипке.

Вайсбейны держали своих детей в строгости, и у Лёди никогда не находилось лишних пяти копеек для покупки второй порции мороженого, которое он обожал!.. Деньги всегда были у меня: ими я в достатке снабжался тетей Аней и поэтому с радостью угощал своего нового товарища.

Надо сказать, что тетя Аня возмечтала сделать из меня пианиста, чем усиленно и занималась. Она заставляла своего бедного внучатого племянника ежедневно посещать школу Столярского (знаменитая в Одессе музыкальная школа). А я ужасно не хотел быть пианистом, о чем и поделился с Лёдей. Он решительно заявил:

– Две порции мороженого – и я тебе помогу! Можешь быть уверен.

Действительно, в тот же вечер я услышал его разговор с моей почтенной родственницей:

– Совершенно не понимаю, Анна Исааковна…

– Интересно знать: чего ты, Лёдя, не понимаешь?

– Почему вы водите своего внука к Столярскому? Ведь у вашего Оси нет никакого музыкального слуха!

– Дурак! – ответила тетя. – При чем тут слух?! Его же там будут учить играть, а не слушать!..

Тогда прикончить проблему моего музыкального образования Лёдя решил другим способом. Он достал мне большие портновские ножницы и составил текст моей декларации. Я выучил ее наизусть и вечером за ужином пригрозил тете Ане:

– Если ты от меня не отстанешь, я вот этими ножницами выстригу все струны в твоем пианино!

Больше меня не беспокоили. И пианистом я не стал…

Запомнилось то, что мне однажды рассказал Лёдя, подслушав диалог двух стариков в городском саду.

«– Ну, что нового в газетах?

– В этом году Сумской гусарский полк проведет лето ув Чугуеве, а Чугуевский гусарский полк – ув Сумах.

– А зачем? Какая в их разница?

– И неужели ви не знаете?! Сумской носит доломан синий, а чахчары – бруки – красные! А чугуевский – доломан красный, а чахчары – синие.

– Непонятно… Зачем было гонять столько людей, когда можно просто поменять их штанов?!»

Обычно мы с Лёдей гуляли по Приморскому бульвару. Однажды сели на скамейку и оказались возле группы почтенных стариков, один из коих вслух читал газету.

Я услышал:

– Новости с Парижу. «На ирадроме ля Бурже летчик Пегу сделал в воздухе четыре мертвые петли!..»

После паузы один из стариков спросил:

– А для евреев это лучше или хуже?..

Едва сдерживая смех, мы с другом поспешили перейти на другую скамейку…

Родители Лёди очень тепло относились ко мне, больному туберкулезом мальчику. Как-то я сидел у них в воскресенье и читал купленный для меня детский журнал.

Рядом находился папа Вайсбейн, углубившийся в газету.

В соседней комнате старшая дочь этой уважаемой семьи вела революционный кружок. Ее с вниманием слушали четверо молодых рабочих.

Говорила она громко, поэтому мы внезапно услышали ее восторженный возглас: