Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Он угрожал, что доложит начальству о моем поведении. В ответ я зарычал на него: «Иди и докладывай, гребаный мерзавец!» — и еще несколько подобных лингвистических перлов. Проорав так несколько минут, я успокоился, поудобнее улегся в кровати и стал мечтать о придорожном ресторанчике тетушки Леи в Хадере, где после ночных вылетов мы неизменно заказывали по отличному стейку.

Пытка голодом продлилась до утра шестого дня, когда дверь открылась и в комнату вошел Саид. В очередной раз я пал жертвой манипуляции — чувствовал себя слабым, измотанным, а главное — лишенным информации, необходимой для понимания происходящего.

— Что все это значит? спросил я Саида. — Почему вы морите голодом военнопленного?

— Вы не имеете права оскорблять египетскую армию, капитан! — резко ответил он.

— Я оскорбил египетскую армию?

— Да. Вы написали, что египетская армия хочет оставить Вашу открытку в музее.

— Саид, — сказал я, — я написал это только потому, что не все открытки, написанные во время первой встречи с Буазаром, дошли до моих близких в Израиле. Кроме того, Вы прекрасно знаете, что я позволяю себе шутки.

— Так вот, не шутите больше о египетской армии. Это славная армия, мы ничего подобного не потерпим.

— Хорошо, Саид, я понял. Однако как долго вы собираетесь морить меня голодом?

— Начиная с сегодняшнего дня Вы будете получать столько же еды, сколько Вы получали прежде, чем нанесли нам оскорбление.

Вечером Сами принес мне ужин. Впервые за все время пребывания в тюрьме я получил нечто, что можно было назвать полноценной едой. На тарелке красовалась печеная рыба с печеными помидорами, картошкой и луком.

— Что это? — спросил я у Сами.

Он ответил по-арабски:

— Это рыба из Нила, из нашей реки.

Я съел рыбу, но все еще чувствовал голод. Я надеялся, что с завтрашнего дня займусь восстановлением своего тела. Грудь все еще оставалась впалой, так что между кожей и гипсом образовалось большое расстояние. Я прочел «Благословение после трапезы» я делал так после каждой трапезы, даже если не ел хлеба. После этого я открыл «Обыкновенную историю» Агнона и стал ее перечитывать.

Я знал, что это утро станет началом очередного бессмысленного дня. Это была суббота. Вот уже несколько дней все было не так, как «в старые добрые времена». Люди, которых я прежде в глаза не видел, заходили ко мне в комнату и беседовали со мной. Эти разговоры не были враждебными или даже недружественными и, безусловно, не несли никакой угрозы. Хотя все визитеры были в штатском, я предполагал, что это высокопоставленные офицеры. Казалось, что все ограничения отменены, и каждый, кто имел такую возможность, мог войти в мою комнату и вступить в непосредственный контакт с израильским пилотом.

Я не воспринимал это как признак близкого обмена военнопленными. Оптимизм в моей ситуации ничего не стоил. Даже то, что Азиз не приходил меня допрашивать вот уже десять дней, не помогло мне почувствовать себя лучше. Меня постепенно сокрушали и разрушали не столько допросы, сколько пребывание в плену в целом. Во-первых, я все острее осознавал — после того как уже видел, что состояние левой руки после снятия гипса совсем не улучшилось, — что я могу потерять и правую ногу, которая, даже если удастся избежать ампутации, никогда не будет функционировать как должно. С каждым днем этот вариант казался все более реальным — и все более пугающим. Во-вторых, я ощущал насущную необходимость поговорить на иврите хоть с кем-нибудь, кто мог бы стать моим другом, к кому я мог бы обратиться за советом и помощью. И наконец, в-третьих и в главных, я прекрасно понимал, что пока я в Египте, я совершенно беспомощен, что я в руках своих тюремщиков, словно глина в руках гончара [46] Парафраза первой строки известного религиозного гимна. Целиком эта строка звучит так: «Как глина в руках гончара: захочет — растянет, захочет — сожмет, так и мы в руке Твоей». Первоисточник этой фразы в стихах книги Ирмеягу, 18:4–6. . Поэтому я старался не строить никаких ожиданий, так как слишком хорошо знал по прошлому опыту, что разочарование бывает болезненным. Вернее, очень болезненным.

Многие полагают, что худшее в пребывании в плену — физические пытки и издевательства. Они ошибаются. Какими бы ужасными они ни были, у этих пыток есть начало, середина и, главное, конец. Однако одиночество, унижение, полная неуверенность, стопроцентная изоляция от окружающего мира, освобождение, которое с каждым днем кажется все более далеким, — все это постепенно разрушает саму личность пленного. Именно для борьбы с этими вещами нужно мобилизовать все свои умственные и душевные силы.