Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

На следующий день Саид и Азиз вошли с очень суровыми лицами. Азиз вынул из кожаного портфеля большую пачку бумаг и швырнул их на стол

— Ты врал нам, не переставая! — прокричал он. Он схватил бумаги, помахал ими перед моим лицом и швырнул их на пол, так что листки разлетелись. — Это листы с твоими ответами, и в них нет ничего, кроме лжи!

Мое сердце бешено застучало. Мало того, что теперь не было ни малейшего шанса на вторую встречу с Красным Крестом. Случилось что-то, о чем я не знал, что-то, радикально изменившее ситуацию. Я не мог выдавить из себя ни звука. Весь красный от бешенства, Азиз потребовал, чтобы я наконец начал говорить правду. Собрав достаточно смелости, я ответил, что никогда не врал. Услышав это, Азиз схватил свой портфель и ушел вместе с Саидом, оставив на полу разбросанные бумаги.

Я знал, что мне не придется долго ждать, прежде чем меня вернут в одиночную камеру, и у меня возникла глупая идея. Я засунул «Дом в медвежьем углу» под гипс, прикрывающий живот. В своем воображении я нарисовал картину, как лежу в одиночной камере и читаю книгу, которая поможет мне скоротать долгие часы одиночества.

Не успел я спрятать книгу, как в комнату вошла знакомая команда из четырех охранников, и через несколько минут я лежал на твердом ложе одиночки.

Осман, который в последнее время регулярно получал конфеты, хранившиеся на столике у изголовья, и ставший чуть менее грубым и чуть более приятным, на этот раз вел себя особенно мерзко. Зная обо всех моих физических ограничениях, он решил подвергнуть меня серии мелких издевательств, чем и занимался все время, пока его не сменил Сами, чье появление принесло мне облегчение. Я догадывался, что Осман действовал согласно полученному приказу. Тем не менее у меня сохранялись наивные мысли о дружбе, а потому я снова был удивлен, как отношения, возникшие между нами в последние недели, рассыпались в тот момент, когда меня вернули в одиночную камеру.

Сами появился вечером. Он не собирался надо мной издеваться, но и не был намерен сидеть и беседовать со мной. Когда я услышал его удаляющиеся шаги, я достал книгу, спрятанную между животом и гипсом, и стал читать. Однако не прошло и минуты, как я понял, что не смогу сохранить ее. Мысль о том, что кто-нибудь сможет неслышно открыть кормушку и увидеть, чем я занят, привела меня в ужас. Поэтому я быстро спрятал книгу. Я стал думать, как от нее избавиться, но ничего не мог придумать. Я был обречен лежать здесь с «горячей картофелиной» на животе до тех пор, пока меня вернут в большую комнату или ее найдут — ив этом случае один Бог знает, что со мной сделают.

Тем временем я по-прежнему не имел ни малейшего представления, что произошло. Было понятно, что я снова вернулся к пугающей рутине пребывания в двойной тюрьме: гипсовых оковах и одиночной камере.

Начался священный для мусульман месяц Рамадан [40] В течение месяца Рамадан мусульмане постятся с рассвета до наступления темноты. , поэтому мелодия призывов муэдзинов стала другой. В дни поста ее переливы звучали более музыкально. А когда раздавался последний призыв, я начинал думать о Буазаре, о моих книгах, о сладостях и сигаретах, оставшихся на маленьком столике, и… засыпал.

Следующим утром ничего не произошло. Я вернулся к привычному существованию: aysh we-gebna с графином воды; лежать, ничего не делая, слушая отрывки из Корана и призывы муэдзина; «Дом в медвежьем углу» под гипсом. Я неустанно проклинал свою гордыню, из-за которой я мог подумать, что смогу перехитрить своих тюремщиков или хотя бы гордо заявить кому-либо из египтян об этом маленьком подвиге. Поскольку в тишине одиночной камеры думать больше было не о чем, это происшествие приобрело привычные черты «проблемы», то есть раздулось до таких гигантских размеров, что стало вызывать панический страх.

Смогу ли я сделать так, чтобы за время моего пребывания здесь книгу не обнаружили? И если ее найдут, что еще со мной могут сделать? Есть ли здесь какой-нибудь карцер, хуже этой камеры, куда помещают заключенных, заслуживших дополнительное наказание? Или они ограничатся тем, что продержат меня здесь в два-три раза дольше, чем планировали? К этому моменту книга переставала быть главной проблемой. Главной проблемой становилось совладать с паническими атаками с соматическими симптомами — учащенным дыханием, обильным потовыделением, отчаянным осмотром всей камеры в пустой надежде отыскать какую-нибудь нишу, где можно будет спрятать опасный груз.