Павел Нерлер: Осип Мандельштам и его солагерники

Эта книга — о последних двадцати месяцах жизни Осипа Мандельштама, о полутора с лишним годах между его смертью и возвращением из воронежской ссылки, куда его привела эпиграмма на Сталина.

Между ее написанием и посадкой прошло с полгода. За такие стихи могли сгнобить или шлепнуть даже в «либеральном» 34-м году, но вышло иначе. Адресат прочел эти стихи (или ему их прочли) — и неожиданно их одобрил! Лучшего подтверждения той атмосферы страха, в которые он хотел ввергнуть и вверг страну (а стало быть, и эффективности своего «менеджмента»), он еще не встречал.

Мандельштам получил за это «Сталинскую премию» самой высшей ступени — жизнь!

Получал он ее тремя траншами. Сначала ему заменили земляные работы на канале высылкой в северную провинцию, в уездную Чердынь. Затем ему заменили высылку ссылкой, а Чердынь Воронежем, где ему были созданы поначалу почти эксклюзивные для ссыльного условия. И, наконец, ему разрешили, отбыв срок ссылки, вернуться из нее и еще почти год побарахтаться за стоверстной зоной вокруг столицы, но на свободе.

В мае 1938 года — спустя без малого четыре года после ареста в Нащокинском — его снова арестовали (впрочем, уже приезд в мещерскую Саматиху и сам по себе был не только западней и подготовкой к лишению свободы, но и лишением свободы: выехать оттуда было почему-то решительно нельзя!).

Далее все пошло с ускорением и сужением — как в водовороте: три месяца — следствие (Лубянка), месяц — пересыльная тюрьма (Бутырки), месяц — эшелон и еще два с половиной месяца — самые последние 11 недель до смерти — пересыльный лагерь близ Второй Речки.

Казалось бы — это не более чем рассказ (точнее, рассказ-реконструкция) о последнем отрезке жизни поэта, заключительная глава любой биографии.

Но, хочется надеяться, что не только.

Повсюду — и в тюрьмах, и в эшелоне, и в лагере — Мандельштам был не один, не сам по себе, а частицей некоего социума — «гурьбы и гурта», как он сам назвал его в «Стихах о неизвестном солдате».

Поэтому, собирая по крупицам любые и всякие сведения и слухи, я всматривался и в тех, кто их сообщает, собирал и о них самих — об этих свидетелях и, нередко, лжесвидетелях — крупицы сведений и слухов.

Сталин все делал для того, чтобы о его любимых игрушках — архипелаге ГУЛАГ, архипелаге спецпоселений, голодоморе и пр. — не узнал никто и ничего. И мы не знаем сокамерников Мандельштама ни на Лубянке, ни в Бутырках.

Но уже попутчиков поэта по эшелону мы знаем всех поименно, хотя попутчиков по вагону — ни одного (если не считать Кривицкого; Хитров ехал в другом вагоне).

Оказалось, что самые минимальные сведения — хотя бы имя или фамилию — мы знаем примерно о сорока лицах, с которыми О. М. в том же пересыльном лагере встречался, говорил или просто находился рядом. Сорок небезымянных лиц в безымянном гурте — это совсем немало!

Около десятка из них, то есть каждый четвертый, оставили свои — прямые или косвенные — свидетельства о поэте, в том числе один (Милютин) сам написал о нем мемуар