Михаил Шервуд - Байки

А может быть, и есть?

Она спросила: “А как проехать на Ириновский проспект, там дом один, корпус шесть?” Говорю: “Вон туда, на Большой Пороховской сядете на любой трамвайчик и до Ириновского.” Надо было сказать, что я первый день в Питере, чтобы она отцепилась, так ведь не угадаешь, кто есть кто…

“А где они пересекаются, а то мне нужен дом один, корпус шесть?”- “Они не пересекаются, - говорю,- они переходят друг в друга. Большая Пороховская заканчивается и начинается Ириновский.”

Она не согласилась: “Что это говорите такое, так не бывает.” – “Ну как же,- возражаю ей, - вот Литейный заканчивается и начинается Владимировский” – “Да нет же, - говорит она, совсем не так. Просто с одной стороны Невского идёт Владимировский, а с другой – Литейный. А мне надо на Ириновсий, дом один, корпус шесть. Как попасть, скажите, если знаете, а то не пойму ничего.”

Случай явно тяжёлый. Начинаю с самого начала. ”Вон там, - показываю, - сядете на любой трамвай вон в ту сторону и проедете, погодите, раз, два,…четыре остановки. Это как раз начало Ириновского. Справа - “Полимерстройматериалы”, а слева – “Cокол”. Под железной дорогой проедете – вот и Ириновский.”

Она спрашивает: “А который там дом один, корпус шесть, мне туда надо?”- “Всё просто, - говорю,- или справа, или слева. Спросите на одной стороне, если не то, перейдите на противоположную.”

Она за прежнее: “А как я узнаю, что это Ириновский, где они пересекаются? А то ведь сейчас перестали обозначать дома.”

Я сказал ей: ”Простите, я очень спешу.” И удрал. Потому что вспомнил красавицу Дарину.

Я с ней познакомился в поезде, она ехала в Ленинград поступать в институт. Потому что школу она закончила и надо искать мужа. Ну не сидеть же ей с такой красотой в колхозе. Я понял, что ей было всё равно, в какой, нужен был муж с дипломом. Это было время, ещё когда инженер котировался выше торгаша. Она вполне могла подцепить выходца из Института Торговли, которых тогда почти откровенно презирали. Моих объяснений она не поняла.

Мы встретились на Комсомола, и я повёл её показывать город. У начала Литейного моста она увидела табличку с надписью “10 км“: “А что это ?” – “Скорость транспорта.” – говорю. Она удивилась: “Как так - скорость, мост же короткий, где здесь 10 километров? И ехать через него не час.” –“Ну, понимаешь, Дарина, - говорю, - вот если есть участок длиной в десять кэмэ и по нему едет трамвай один час, а в середине где-то стоит мост, и трамвай , не меняя скорости, проходит его, то и получается, что на мосту можно повесить табличку “10 км”. Согласна?” Она не согласна, потому что трамвай идёт по мосту не один час, во-первых, и длина его не десять кэмэ, во-вторых.

Ещё несколько попыток объяснить ситуацию, как говорится, успехом не увенчались. Мы уже давно шли по Кутузовской набережной, а вопрос правомерности таблички так и не был решён: “Они что ли дураки – такое вешать, не пойму.”- говорила Дарина.

Мама, помнится, рассказывала о девушке, довоенной знакомой её младшего брата. И я спросил: “Скажи, зачем встряхивают термометр, когда измеряют температуру людям?” У неё было такое удивлённое лицо: “А ты не знаешь, да? Так чтобы меньше была температура, ты её не стряхнёшь, а она будет больше.” – “То есть, - сказал я, - если на термометре тридцать, а ты не стряхнёшь, то он может показать, скажем, шестьдесят шесть?” Она кивнула головой: “ Ну да, а ты как думал? Конечно.”

Я смотрел на неё. Мамочки мои, думал я, так мама рассказала правду, есть такие дуры. Красивая дура. Какая жалость – такая красивая и такая дура. Ну, скажем, она не интересовалась устройством термометра. Да и на кой он ей! А мост? Хотя, говорят, женщина должна быть просто красивой, а всё остальное - просто не нужно. Да и легче с дурой. Ничего всё равно не поймёт, хорошо и спокойно.

Я ещё не знал. Самое страшное на свете - дура. Прошло много лет, прежде чем я это понял. Как говорят, баба-дура страшнее атомной бомбы.

С ночёвкой я пролетел по полной: на месте Дома приезжих торчат леса, а ночевать где-то надо. Палатку свою “однорыльную” ставить не хочется, надо из села уходить. Не поймут. И потом, за эти годы я разложился: привык утречком побегать, потом в ванну. В степи (здесь говорят: в степу) ни душа, ни ванной. Темнело здесь всегда быстро. Ещё пять минут – и ночь. В стороне светилось окошко. Ага, МТС, дед Коскин там вечно до полуночи. Неужели жив ещё?

Подхожу. На двери та самая жестянка: “Медник Коскин”. Да нет, вся жестянка исписана, читаю: цыник