Ирина Стрелкова - Валиханов

Кроме баганалинцев, в новый Атбасарский округ входили еще три волости других родов, переданные из Акмолинского и других соседних округов. Вот эти-то твердо стояли против баганалинца Ердена и, значит, за Чокана. Ну и, конечно, все султаны Атбасарского округа собирались отдать свои голоса за Чокана, а не за черную кость Ердена.

На выборы в Атбасар пожаловал сам Кури, он принял попозже ночью сторонников Ердена, что-то от них еще получил и что-то, значит, пообещал.

Однако на другой день, когда проголосовали все явившиеся на выборы и когда были оглашены письменные отзывы не явившихся в Атбасар султанов, оказалось, что за Ердена подано 14 голосов, а за Чокана — 25. Полная победа. Чокан закатил для своей партии пир на весь мир и стал ждать формального утверждения, ни капли не сомневаясь, что безусловно будет утвержден. При его-то происхождении, при его-то образовании и заслугах перед Россией. Чокану донесли, что Ерден собрал большие деньги и послал с ними своего человека в Омск. Чокан только посмеивался. И вдруг как снег на голову известие от Гутковского: баганалинцы съездили не зря, генерал-губернатор не хочет утверждать тебя старшим султаном.

Значит, Кури не побоялся? Нет, даже напротив… Кури свалил ненавистного ему Валиханова нагло, беспардонно. Поусердствовал и Виктор Карлович Ивашкевич, давний враг Валиханова. Один только Гутковский защищал Чокана и оказался бессильным, ему пришлось уйти в отставку.

Атбасарскую историю с Валихановым омские взяточники разыгрывали показательно, учили всю Степь, что так будет и впредь с образованными казахами, показывали: мы — сила, нам все нипочем — ни мнение народа, ни добрая репутация офицера русской службы, ни законы империи… А Дюгамель уперся на том, что штабс-ротмистр Валиханов откомандирован на родину по болезни. В приказе об утверждении хорунжего Ердена Сандыбаева в должности старшего султана Атбасарского округа написали хитро: «вместо штабс-ротмистра Валиханова, избранного на эту должность большинством голосов, но отказавшегося от принятия оной за болезнью».

Наглость за наглостью — и ничего нельзя поделать.

15 октября 1862 года Чокан пишет из Кокчетава отчаянное письмо Достоевскому:

«Любезный друг, Федор Михайлович.

Письмо твое с известием, что скоро едешь за границу, я давно уже получил и с того времени все собираюсь писать и, как видишь, наконец-таки пишу. Вероятно, ты думаешь бог знает что обо мне. Не умер ли? Не болен ли? Я между тем жив, хотя чувствую себя очень плохо как физически, так и нравственно. Во-первых, скука, во-вторых, беспрестанное раздражение от киргизских несообразностей, которые видеть должен каждый час, каждую минуту. Впечатление от всего этого делается тем более невыносимым, что не видишь надежды, вернее, луча надежды когда-нибудь освободиться от гнета окружающей пустоты».

Он рассказывает обо всей атбасарской истории, описывает своего главного противника — «секретаря губернского, баварского немца, который оставил родной Мюнхен с сестрицей, оканчивающейся на chen, чтобы обирать киргизов в независимой Татарии и на их деньги шить жене «померанцевые платья на цитроновых лентах». И дальше, о подлом поведении Дюгамеля: «Оно и правда, что законы у нас на Руси пока еще пишутся не для генералов, известно мне также, что генералы больше любят натуральных киргизов, потому что в них, знаете, больше этой восточной подобострастности. «Гирей сидел, потупи взор, в устах его…» и проч. Но при всем том, признаться, я такого пассажа вовсе не ожидал. Каково, мой друг? Ты представь себе положение наше (я говорю о киргизах, воспитавшихся в России). Земляки нас считают отступниками и неверными, потому что, согласись сам, трудно без убеждения из-за одной только политики пять раз в день хвалить бога, а генералы не любят потому, что [у меня] мало этой восточной подобострастности. Черт знает, что это такое, хоть в пустыню удаляйся.

Пожалуйста, посоветуй, что делать. Просить удовлетворения, по-моему, то же самое, что просить конституции: посадят да потом к Макару на пастбище пошлют. Я уже написал к некоторым властям в Петербург, а ты дай этому побольше гласности, расскажи всем нашим друзьям, пусть разойдется по городу».

Ответил ли Достоевский на это отчаянное письмо? На крик души, на просьбу: «Пожалуйста, посоветуй, что делать»?

Если отправиться на поиски следов ответа в дальнейшую переписку Чокана, то в его длинном обстоятельном письме Аполлону Николаевичу Майкову от 6 декабря, почти два месяца спустя после письма Достоевскому, прочтешь: «Что делают Достоевские? Они редко пишут, в чем я, впрочем, сам виноват, потому что редко отвечаю». Неужели Достоевский так и не ответил Чокану? Не откликнулся на просьбу о помощи?