Андре Обрехд: Исповедь палача

На вокзале в Париже моего дядюшку встречали радостные горожане. Но еще до этого хозяин кафе в Бетюне как реликвию поставил на полку кружку, из которой пил пиво дядюшка Ана-толь… Впрочем, все это я узнал из рассказов мальчишек на улице. В семье у нас было заведено не обсуждать то, что было связано с работой дядюшки.

Первая казнь, на которую взял меня с собой дядюшка, была казнью Ландрю. Тогда впервые я задал себе вопрос, который, уверяю, куда больше, чем судей и присяжных, мучает всякий раз палача: виновен или не виновен? Толпа кричала, горя от нетерпения: «Давай, чего медлить!»

Я помню, что я чувствовал в те минуты. Наверное, мои ощущения не отличались от тех, что испытывают собравшиеся поглазеть на казнь зеваки: во мне было чувство какого-то нездорового любопытства. Я вглядывался в лицо Ландрю, пытаясь по первому впечатлению решить для себя, виновен он или нет.

Лишь много позже, когда меня уже назначили государственным палачом и когда я в полной мере прочувствовал, что значит для человека высшая мера наказания, сомнение в правильности того, давнего моего ощущения перед казнью Ландрю охватило меня. Я стал разыскивать документы, имеющие хоть какое-либо отношение к делу Ландрю. Я изучил протоколы суда.

Во время заседания адвокат Ландрю вдруг вскочил и, указывая в направлении двери, закричал: «Смотрите, смотрите, женщина, которую вы считаете мертвой, убитой Ландрю, жива. Она там, за дверью! Введите ее!»

И все члены суда, все сидящие в зале обернулись к двери. Но дверь оставалась закрытой. Никто не вошел.

Защитнику Ландрю удался этот ставший затем знаменитым «адвокатский ход». Конечно, за дверью не было никакой женщины, но сам факт, что суд поверил, что она появится, доказывал, что судьи не были уверены в виновности Ландрю.

После вынесения приговора адвокат произнес слова, которые до сих пор наводят на меня ужас:

«Что, если завтра, господа, одна, всего лишь одна из якобы убитых Ландрю женщин появится в городе… Какой же непоколебимой тогда должна быть ваша уверенность в виновности подсудимого, чтобы встретиться с его призраком, который придет к вам ночью и скажет: «Я не убивал, а вы меня казнили!»

Но имел ли я, палач, право на сомнения?

Первый раз я собственными руками казнил человека 4 июля 1922 года. Двух человек. Виновных в убийствах престарелых крестьян.

На следующий день департаментская газета, выходящая в Берри, вышла со статьей о казни на первой странице. «Пример» — так называлась эта статья.

«В нашем тихом и милом Берри, — писала «литературно-сельскохозяйственно-политическая газета», — безнаказанные или недостаточно сурово наказанные убийства породили атмосферу страха. Население нашего края хочет быть огражденным от кровавого сумасшествия, охватившего жадную до удовольствий молодежь, которой, увы, война привила чудовищные нравы.

«Грустно умирать на эшафоте в двадцать лет», — написал перед казнью один из двух преступников. Да, двадцатилетний паренек на гильотине — зрелище тяжелое. Но когда угроза становится слишком близкой, чувства должны все же уступить место необходимости обеспечить защиту людей от преступников.

Помилование преступников могло бы послужить плохим примером тем из жителей нашего города, кто может сойти с прямой дороги.

И пусть после кровавого рассвета 5 июля мы больше никогда не увидим в нашем городе господина палача и его страшную машину!»

Я сохранил эту заметку потому, что тогда меня поразило двоедушие ее автора, тех самых добрых горожан, которые в страхе прячут поглубже в карман бумажник и бегут сломя голову от всякого подозрительного подростка. Накануне казни мы были самыми желанными гостями. После — скорей, скорей, лишь бы нас больше не видеть…

Палач — это то ремесло, которое не позволяет человеку не выполнить то, что ему положено выполнять, даже если в такие моменты человек, убивающий человека, пребывает в ужасе от точного понимания значения своего жеста, когда силишься заставить себя думать: моя рука — не моя рука, она лишь движение, моя голова — не моя голова, она — лишь повинуется этому движению, и веревка, которая удерживает нож гильотины, в этот самый момент — спасение общества. «Палач и государь, — писал историк, — составляют единое целое. Они оба и вместе сплачивают общество».

Увы, думать об этом тем труднее, когда к гильотине подводят женщину.

Впервые я казнил женщину в январе 1941 года. Элизабет Ламули, отравительницу. Она отравила сначала своего супруга, чтобы «пожить в свое удовольствие» с любовником, который только чудом избежал смерти от яда, поскольку любовников у Ламули было несколько. А вот свою мать, опасную для дочери свидетельницу, она все-таки отравила…