Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Когда Л. В. стала директором Сценарной студии, в дом потянулись все известные сценаристы и режиссеры того времени. Из гостиной непрерывно доносилось: «Ермаш! Павленок!» Это были два главных кинематографических чиновника, которых непременно надо было как-то обвести вокруг пальца. Собственно, в те годы это была основная работа всех приличных редакторов и директора Сценарной студии. Чтобы вышел хороший или просто не позорный фильм, надо было проявить невероятную хитрость и изворотливость. Но долго такое продолжаться не могло. На Людмилу Владимировну начали наседать сверху, чтобы она убрала наиболее сильных редакторов, уволили А. П. Свободина, а потом поставили ультиматум и ей. Тогда никто еще не знал, что следили за каждым ее шагом. И когда ее сняли с поста директора Сценарной студии – что, кстати, она восприняла очень болезненно, – мы не знали, что в ее деле лежал отчет кагэбэшника о ее поездке в Париж и встрече там с Виктором Некрасовым, которому она передавала посылку от его близких друзей Лунгиных и провела с ним в прекрасных разговорах время в парижском кафе. Видимо, этот «отчет» о встрече с диссидентом Некрасовым и положили среди всего прочего Ермашу на стол, а Людмилу Владимировну уволили. Один мой дальний родственник уже на пенсии возглавил отдел кадров Союза кинематографистов, он и рассказал моему отцу о том, что было в ее личном деле. Первое время она сильно горевала. Но потом стала работать лектором в бюро кинопропаганды, путешествуя по всему СССР, и к ней вернулась радость жизни.

Надя Кожушанная, Валера Залотуха, Михаил Шелехов и другие – это были студенты Высших курсов, которых они с Семеном Лунгиным набрали в конце 80-х годов.

Валера Залотуха – прекрасный голубоглазый златокудрый красавец – писал пронзительные рассказы. Мы с ним были дружны, и он очень любил, зная мою горячность в некоторых вопросах, разыгрывать меня. «Ты знаешь, – говорил он, горестно потупив глаза, но каким-то зловещим шепотом, – это происходило на кухне, где я поила его чаем или кофе, – я вступил в общество „Память“. Они многое правильно говорят. А потом – я же русский человек».

Я застывала с чашкой в руке, хорошо, что там еще не было кипятка. Я кричала, посуда летала по кухне, что-то падало, но я продолжала кричать на Валеру. Из гостиной выбегала Людмила Владимировна, которая с кем-то в это время разбирала сценарий. «Что случилось?!»

– Он вступил в общество «Память»! – почти рыдая, отвечала я.

– Ну что за дура ты, Наташа! – и она невозмутимо удалялась к себе в комнату. А Валера, ничуть не смущенный, весело подмигивал мне и примирительно говорил:

– Ну, ладно, если тебе не нравится, пока не буду вступать в «Память».

Его солнечная фотография всегда висела у нее на кухне, уже в доме на «Аэропорте», где она жила до последних дней. Она пережила его, своего любимого ученика, который делился с ней всем, что писал. И Надя Кожушаная ушла совсем рано.

Людмила Владимировна щедро дарила своих друзей. Я имела счастье заниматься у Семена Львовича Лунгина. Она привела в дом на Смоленской Михаила Давыдовича Вольпина, и это для нас, двадцатилетних (я позвала тогда своих друзей), был настоящий праздник. Он рассказывал о Николае Эрдмане, арестах и ссылках, о 20–30-х годах. Она привела меня в дом Леонида Даниловича Аграновича, с которым когда-то работала на студии, и мы все вместе дружили все его последние годы. Но главное, мы вошли с ней вместе в ее прошлое. На основании архивов ее тети Татьяны Александровны Луговской и ее мужа Сергея Александровича Ермолинского, а главное, ее отца Владимира Луговского я сделала книгу о ташкентской эвакуации писателей. Вместе мы открывали новое и новое для себя, и во всём, что я делала, писала, находила, всегда было ее присутствие. Она с удовольствием набирала на компьютере тексты писем, дневников, неизвестные стихи отца. Каждый новый поворот сюжета из прошлого мы обсуждали вместе. Но скоро, к великой печали, она стала плохо видеть и всё хуже слышать. Это мучило ее ужасно. Ее словно приговаривали к изоляции. Она мужественно сопротивлялась. Научилась читать огромные буквы в электронной книжке, носила слуховой аппарат, но всё равно ей становилось всё труднее. Последние годы она угасала.

Из того, что не успела сделать. Ее мечтой было написать монографии о трех замечательных сценаристах, которых она очень хорошо знала и глубоко понимала. Это Александр Хмелик, Евгений Григорьев и Юрий Клепиков. Она мечтала написать о том, как сценарий может превращаться у таких художников в настоящую большую прозу.