Борис Ерёмин - Воздушные бойцы

Между тем положение мое было незавидным, так как среди переведенных на казарменное положение было немало моих друзей, которые уже летали со мной по два-три года, звание имели лейтенантское или соответствующее ему (у техсостава — воентехник 2 ранга), и вот их теперь на положении сержантов определяли в казарму. По вечерам у забора, которым была огорожена казарма, собирались жены и дети, и этот забор, который, как казалось, ни с того ни с сего разгородил семейную жизнь, все должны были понимать как некую необходимость, но понимать это было очень трудно. Ко всему прочему необходимо отметить, что подобную перестройку, затрагивающую большой контингент людей, никак невозможно провести в сжатые сроки. Летная работа была сокращена, и перестройка, по сути, заняла те немногие месяцы мирной жизни, которая еще оставалась до начала тяжелейшей войны.

В ту пору мы объясняли себе эти мероприятия необходимостью снизить аварийность и поднять уровень дисциплины, но мне, как и многим моим товарищам, казалось, что эта мера себя не оправдала. Гораздо позже, когда прошло некоторое время и появился исторический обзор, я стал понимать предвоенное прошлое не столь однозначно.

В последние предвоенные годы тысячи, десятки тысяч людей пришли в авиацию. Авиация быстро росла. Увеличивался самолетный парк страны. Все наши стремления — от летчика до командира эскадрильи (а я находился именно в этом, слое) — сводились к тому, чтобы как можно лучше владеть самолетом, его боевыми качествами. Но на государственном уровне в канун войны вдруг обнажилась проблема иного рода. Оказалось, что авиацию — этот столь многообещающий и, вероятно, самый мобильный род войск, — в масштабах, отвечающих оборонительным задачам нашего государства, — не так-то легко при необходимости быстро [8] запустить в дело. Другими словами, речь шла о поднятии боеготовности ВВС. Во время войны летчики, техники, их боевые машины составляли одно целое — на войне и не могло быть иначе. Но перед войной все выглядело по-другому. И чтобы, скажем, срочно поднять в воздух эскадрилью или полк, требовалось немало времени — пока все участники предстоящего вылета будут оповещены, пока из разных углов авиагородка, а то и из прилегающих городских окраин будут собраны в условленном месте и доставлены на аэродром… То же самое и с техниками, которым надо было готовить самолеты к вылету. Словом, дистанция этой цепи — самолеты, техники, летчики — была слишком растянутой во времени, и потому этот важный показатель боеготовности в нормы не укладывался. Вот и одна из причин перевода личного состава летных частей на казарменное положение.

…В Европе второй год шла война. Военное и политическое положение в мире заставляло наше правительство энергично решать задачи по укреплению обороноспособности страны. Мы, летчики, конечно, обсуждали между собой возможность войны с фашизмом. Но все наши разговоры и споры, порой очень жаркие, как я теперь понимаю, выявляли в первую очередь нашу моральную готовность выполнить свой долг. Представить себе надвигающуюся войну в чисто профессиональном, военном, конкретном смысле мы тогда, конечно, в полной мере не могли. В какой-то степени наше мышление было ориентировано на прямо противоположные цели: с одной стороны, как военные летчики, мы должны были совершенствоваться в своем деле и поддерживать в себе то постоянное рабочее напряжение, без которого нет высокой боеготовности — к этому нас призывал воинский долг; с другой стороны, как многие советские люди, которым в скором времени предстояло вступить в войну невиданной тяжести, мы находились под влиянием распространенной доктрины «малой кровью на чужой территории» и чисто дипломатические меры (например, договор между СССР и Германией о ненападении) принимали за истинное состояние дел. Это, конечно, и саму грозящую опасность делало какой-то неконкретной и мешало понимать происходящее в истинном свете.

Да, сейчас я, конечно, многое вижу не так, как видел в начале сорок первого года, многое вижу с позиций человека, знающего неизмеримо больше того, что знал в сорок первом году двадцатисемилетний старший лейтенант Еремин, помощник командира эскадрильи. И те дни в канун войны вспоминаю с какой-то тяжестью. Слишком много существовало [9] необъясненных трудностей, и потому то, что задумывалось для пользы дела, не всегда достигало цели. А времени-то было очень мало…

Весной сорок первого года интенсивность полетов повысилась, личные невзгоды понемногу отступили на второй план. Пригород, возле которого располагался наш аэродром, утопал в белом цвету. Цвели абрикосы, вишни. Начинали цвести яблони. Буйно зеленела молодая сочная трава. Сады наполнились густым хмельным ароматом. Невиданная сила исходила из щедрой украинской природы. В Европе по-прежнему бушевала война. Гитлеровцы проглатывали одно государство за другим. На наше удивление, очень быстро пала Франция. Отчаянно сопротивлялась Англия, охраняя свой остров морскими и военно-воздушными силами. Разговоры о войне в семьях, в авиагородке, друг с другом все больше и больше занимали наше внимание. Мы обсуждали воздушные схватки, которые вели английские и германские летчики. По той очень скромной информации, которая была нам доступна, мы пытались определить соотношение сил, особенности боевой авиационной техники и, конечно, роль авиации в целом в той крупной войне, которая уже охватила Западную Европу. Подсознательно мы, конечно, пытались оценить и свои возможности, потому что в массе своей были охвачены предчувствием: схватки с фашизмом нам скорее всего не миновать. Но и понимая это, особой тревоги не испытывали. Во всяком случае, я не помню, чтобы кто-нибудь из моих друзей тех лет в разговоре о возможной войне с Германией выражал бы глубокие опасения. Мы были уверены в своих силах. В канун войны мы жили полноценно и радостно, и военные тревоги, как нам казалось, были еще далеко.