Вячеслав Иванов - Голубой зверь (Воспоминания)

Первый и начало второго съезда прошли под знаком Сахарова. С какими-то из его выступлений и порывистых реплик можно было и спорить. Но его облик настоя­щего интеллигента, бесспорно честного и преданного стране и человечеству и о себе Не заботящегося, давал всему происходившему особое измерение. Мы не были обычными парламентариями. Мы были участниками всенародного действа. Вся страна следила за нами по телевизору (этой трансляции добилась от Горбачева московская депутатская группа). Главным действующим лицом был Сахаров. Когда зал на него шикал или Горбачев (очень двойственно к нему, да и ко всем нам относившийся) его грубо прерывал, в этих шумных выкриках и окриках крепла значимость Сахарова (за полтора года до того Ельцину была создана слава и харизма, возникшая на глазах при начале гонений на него: всюду в тотдень только о нем и говорили, возникали студенческие митинги и уличные шествия в его защиту — Россия больше не дает гонимых в обиду! Но горе бывшему гонимому, если он потом сам становится гонителем).

На съездах мы были актерами в последнем акте трагедии Сахарова, в финале (самое страшное было до того, в сумасшедшем доме в Горьком, где во время последней голодовки он подвергался настоящим пыткам). Но катарсис переживался — и я думаю, еще будет переживаться — всей страной. Если хотите, евангелический сценарий снова разыгрывался, и отсвет его ложился на нас всех.

После нападения инвалида афганской войны на Сахарова и отвратительной сцены, когда большинство зала на него шикало, я в перерыве подошел к Андрею Дмитриевичу. Он был озабочен только одним: в своем выступлении он не успел сказать всего, что хотел.

Сахарову не дали договорить его последней речи (в частичное оправдание Горба­чева надо сказать, что часть депутатов его ругала и за то, что в тот раз он дал Сахарову говорить так долго). Когда я оказался на трибуне первого послесъездовского митинга (вся площадь у Лужников была запружена, и у милиции на всякий случай были Припасены лошади, я их увидел, сидящих в вагончиках, когда уходил), у меня в руках оказался полный текст этого его слова к съезду, я весь этот текст прочитал. Это вышло почти случайно, и это был единственный раз, когда я выступал до путча на большом митинге (я стоял рядом с Ельциным и с интересом замечал, как он вслушивается и всматривается в аудиторию, ища и тогда находя, что ей сказать). На съездах я внимательно следил за диалогом Сахарова с Горбачевым. Я был и на совещании перед началом второго съезда, когда Сахаров (только что подписавший с Афанасьевым, Ельциным и Поповым свое обращение по поводу необходимости изменить конститу­цию) добивался от Горбачева немедленной отмены статьи о руководстве партии. Горбачев уверял нас, что он хочет того же, что и мы (в то время так, наверное, и было), Но знает, как это лучше сделать: партия сама должна принять решение об этом, а потом уже мы примем закон. Горбачев был умелым политиком (этим он отличался ото всех, за кем я тогда наблюдал), искушенным в тактических маневрах и лавирова­нии, но в конце концов в этих хитросплетениях он и запутался. Сахаров же не был никаким политиком — в его наивности, неловкости и даже неуклюжести и сказыва­лось его величие.

В конце первого съезда Сахаров придавал большое значение созданию оппозиции. Хотя о намерении ее сформировать на съезде заявил Г. X. Попов, потребовалось много Напоминаний от нас каждому из естественно подобравшихся лидеров, таких, как Ю. Н. Афанасьев, прежде чем наконец мы пошли в гостиницу «Москва» на первое собрание будущей «межрегиональной» группы (такой она стала, чтобы защититься от обвинений в ограничении ее только московскими депутатами: к этому времени название «московский» для большинства съезда звучало одиозно!). Я старался не пропускать и последующих ее общих собраний, и некоторых встреч ее руководителей, на которые меня иногда приглашал ее секретарь А. Мурашов. Впрочем, когда однажды и еще один из активистов группы особенно деятельно меня зазывал на встречу и подвел к дверям нашего помещения, они оказались запертыми, а Мурашов, появив­шийся в них, смущенно объяснил, что в этот раз они хотели бы лучше поговорить без свидетелей. Я увидел в этой кажущейся случайности подтверждение того, что мне там делать нечего. На тех собраниях, где я бывал, как мне казалось, избегали общих вопросов. Оживленно говорили о поддержке Гдляна, а когда я по этому поводу предложил обсудить в целом проблему независимости прокуратуры, председательст­вовавший Афанасьев строго попросил не выходить за рамки темы. Когда Сахаров разработал свой план организации Союза с уравнением в правах союзных и автоном­ных республик (что в принципе могло бы помочь предотвратить многие конфликты, сейчас обострившиеся), его текст был отредактирован до обессмысливания. На очередном собрании группы я по этому поводу выступил и Сахаров меня поддержал, но дальше обсуждения не было.