Вячеслав Иванов - Голубой зверь (Воспоминания)

Среди моих предвоенных записей был «Дневник политика и дипломата», в котором я подводил итоги минувшего года. Я читал много книг о дипломатии, которые начали тогда выходить. Меня занимали вопросы, сейчас называющиеся геополитическими, в особенности касающиеся Востока.

В университетские годы нарастало неприятие режима, исключавшее и карьеру- дипломата, о которой в школе я еще подумывал иногда. Я писал все больше откровенно опасных политических стихов. Напряжение отталкивания от властей было особенно сильным во время дела врачей. Смерть Сталина была благом, на которое я откликнулся стихами:

Я не принадлежал к числу его

Поклонников, скучал, его читая,

И до сих пор не знаю, отчего

В него поверила страна родная.

Толпой обманутой обожествлен,

Он правил вероломно и жестоко,

Как хитрый кровожадный фараон,

Как хищный деспот Древнего Востока.

Но хоронили мумию вчера,

Которую не мог бы тронуть даже

Внезапный переход всего двора

На новую стезю подхалимажа,

Которую не могут потрясти

Людские бескорыстные рыданья,

Которая уже на полпути

К прямому превращению в преданье.

Наутро выпал снег, и вот венки

Кругом лежат мороженым фруктовым.

Тот не погибнет от его руки,

Помянет кто его недобрым словом.

Поэтому-то нет охоты мне,

Хулить его, когда он безоружен.

История рассудит нас вполне,

А реквием ему уже не нужен.

23

Начались годы напряженного вглядывания в наше будущее, которое решалось тогда не нами. Я с детства изучал технику чтения между строк, сопоставления кусков из разных обрывков газетных сообщений. Другое дело, что ребенком я уже узнал, что трудно убедить взрослых в правильности логических выводов. За несколько дней до начала войны с Гитлером к нам на дачу в Переделкине пришло несколько знакомых, среди них критик Гурвич, живший в Доме отдыха писателей в Переделкине. Говорили о неясности политической ситуаций и об опровержении ТАСС (это всегда надо было понимать в обратном смысле по Оруэллу, которого тогда мы еще не знали, конечно). Я с мальчишеской запальчивостью и важностью, делавшей смешными мои разговоры со старшими, убеждал их, что война вот-вот начнется. Мне не верили. В день, когда из речи Молотова по радио мы узнали о нападении Гитлера, к нам на дачу пришел Федин. Он попросил меня сходить на соседнюю дачу к Пастернакам, у которых сидела его жена Дора Сергеевна, и передать ей, что Москву немцы бомбить не будут. На это я ему возразил: будут обязательно. Он вместо спора со мной повторил свою просьбу. Я это передал ей от его имени, про себя удивляясь тому, как люди обманывают себя и других. С Фединым и бомбами связано и воспоминание конца войны. Я его увидел на поле возле нашей сожженной дачи после того, как узнал о взрыве первой атомной бомбы над Японией. Я пытался объяснить ему, как это важно и страшно. Он меня выслушал и сказал: «Да, а нас заставляют играть в бирюльки!» Но ведь это высказы­вание нисколько не помешало ему продолжать играть в бирюльки и тогда, и потом. В замечательном документальном фильме Ленцмана «Шоах» меня поразил рассказ польского дипломата, тщетно пытавшегося убедить союзников что-то сделать, чтобы предупредить или остановить готовящуюся расправу с варшавским гетто. По проше­ствии стольких лет он плакал, вспоминая о своем бессилии. Всякого, кому не безразлична судьба людей и человечества, ощущения этого рода не могут покидать. Но мы обязаны быть трезвыми, не пугаться, но и не прятаться от правды о будущем, узнать которое в сущности не так трудно.

Слухи, и часто очень достоверные, ходили всегда. Я со смехом читаю в истории отечественной войны о той строжайшей секретности, в обстановке которой готови­лось Курско-Орловское сражение. Мы к тому времени вернулись из эвакуации, я ездил по Москве в трамваях, где все время шли разговоры о том, какой будет бой под Орлом и Курском и сколько туда пойдет наших танков. Если вы хотите знать наше будущее, идите на улицу и говорите с людьми.

После смерти Сталина я стал более общителен и много узнавал. Остальное доделывала за меня моя фантазия. В Библии про «всякую плоть», на которую воздействует Дух, сказано, что после этого у молодых людей бывают «видения». За четыре года от 1953 до 1957, когда я был внутренне сосредоточен на новостях о наступающих переменах, я видел три вещих сна, каждый раз для меня неожиданных. Они сбывались вскоре после того, как я их видел. В первом снимали Берию, и был взрыв (наяву опытный) огромной бомбы (наяву водородной). Во втором от власти отстраняли Молотова. В третьем, наиболее для меня самого неожиданном, терпел политическое поражение Жуков, прихода которого к власти я ожидал после его речи, где он говорил о шайке, десятилетиями правившей страной: шайка с ним расправи­лась. Механизм бессознательной переработки информации, накопленной днем, нея­сен. Колмогоров мне говорил, что он просыпался утром с теоремой, о возможном доказательстве которой размышлял накануне. Весной 1977 г. просыпаясь я услышал: «Этот режим должен погибнуть!» Я стал про себя ругаться: эти интеллигенты всегда хотят, чтобы было так как им бы казалось нужным. Потом я спохватился: а с кем я, собственно, спорю? Я в комнате один, Светлана давно ушла на работу. Дальнейшие верные предсказания уже в новую пору можно было делать более надежно не во сне или в полусне. Своему другу Роберту Кайзеру, когда-то работавшему корреспонден­том «Вашингтон пост» в Москве, а теперь одному из редакторов этой газеты, я сказал в 1984 г, что Горбачев придет к власти и начнет реформы. Ему же и многим другим я заранее говорил о вероятности августовского провалившегося путча, но я теперь надеюсь, что все время маячившая угроза военного переворота не станет такой реальностью, которую надо будет вносить в список верных предвидений. Но в еще большей степени, чем в детстве, я стал видеть трудность, а иногда и невозможность убедить других в очевидном. Во время второго съезда народных депутатов в декабре 1989 г. нескольким депутатам была ясна двусмысленность позиции тогдашнего военного министра Язова, намекавшая уже на то, что он сделал в августе 19 91 г. Мы не только обсуждали это друг с другом, но и пытались предупредить Горбачева. Но он не обратил на это внимания или счел себя лучшим игроком. В ту же осень меня пригласили выступить в Париже в клубе писателей с рассказом о том, что у нас происходит. Мое описание готовящегося распада Союза присутствовавшие воспри­няли как фантазию, некоторых левых обозлившую. Несколькими месяцами позже во время моих лекций в Киле Копелева вместе со Светланой и со мной пригласила на торжество по случаю своего восьмидесятилетия знакомая мне еще по ее дружеским приездам в Москву графиня фон Денхоф, одна из основателей и главных сотрудников «Ди Цайт». На юбилейный прием, устроенный редакцией этой газеты в цехе одного из гамбургских заводов, собрались многие известные политические деятели из разных стран (там я познакомился с поразившим меня веселостью и остроумием Михником, которым мы всегда восхищались с начала «Солидарности»). К нашему столику подошел и заговорил со мной очень интересовавшийся ситуацией в России человек, которого я сразу не узнал. Это был Киссенджер. Его беспокоила возможность повторения расстановки сил как в начале второй мировой войны (берлинская стена рушилась), и он хотел поговорить с советскими депутатами (тех из нас, кого он не увидел на приеме, он в ту ночь разбудил, чтобы поделиться своими волнениями). Но когда я стал ему объяснять, какие перемены происходят в республиках, особенно в Средней Азии, он заметил, что мои политические взгляды очень своеобразны, и от меня отошел: при различии политической ориентации он был схож с моими левыми француз­скими слушателями нежеланием услышать о том, что не укладывается в его схему.