Василий Аксенов - Десятилетие клеветы - Радиодневник писателя

В первую неделю августа я ехал на машине мимо горбачевского курорта в Форосе и заметил возле берега два военных корабля, охраняющих президента с моря. В тот же вечер на телевизоре появился полковник Алкснис со своей волнистой шевелюрой. Я, помнится, был поражен тем, что он говорил уже как представитель какого-то нового драконовского режима. «Ждать осталось недолго», — ухмылялся он. Уверен, что не только меня тревожили заявления Алксниса, и все-таки никто не верил, что он не шутит. В этом что-то было сродни настроению жителей Помпеи: все знали, что Везувий взорвется, но не завтра же, в самом деле.

В те начальные августовские дни русский воздух был наполнен двусмысленностью, надеждами и страхами, похотью и усталостью. Юные менестрели на улицах пели песни о белогвардейских «рыцарях без страха и упрека». Над ними высились все те же тяжелые старые статуи Ленина, простирались все те же лозунги. «Идеи Ленина бессмертны, потому что они верны!» И вдруг призраки прошлого материализовались в виде дюжины высокопоставленных подонков и тысячи танков.

То, что произошло потом, можно без преувеличения назвать величайшей и славнейшей страницей в истории России. Бросая вызов тому, что заговорщики, очевидно, называли «здравым смыслом», высокий, широкоплечий человек, сам в прошлом аппаратчик, шаг за шагом повторил то, что совершил коммунистический идол 74 года назад. С одной только существенной разницей. Ленин вскарабкался на броневик, чтобы объявить о приходе коммунизма; Ельцин сделал то же самое, чтобы закрыть коммунизм.

Похоже было на то, что в сердцах миллионов происходит некое чудо. «Хватит! — кричали все. — Никогда больше!» Старухи и уличные панки, афганцы и работяги, милиционеры и рокеры (эти мотоциклисты были особенно полезны как посыльные сопротивления), журналисты, музыканты, интеллектуалы, каменщики — все стояли рука об руку на площади, которая легко могла оказаться русским Тяньаньмынем. И защити нас, Дева Мария! Опьянение солидарностью может сделать человека бесстрашным.

К счастью, то же самое опьянение охватило и танкистов, и все другие войска, уже подготовленные для массового избиения. Неповиновение солдат сыграло окончательные аккорды в симфонии Российской духовной революции. Божья искра осветила сердца толпы, включая и сердца под военной формой. Массовое и величественное проявление индивидуализма, именуемое вдохновением. И был еще один знак: из трех молодых героев, что потеряли свои жизни в противоборстве мятежу, двое оказались русскими и один евреем. Что вы об этом думаете, товарищ Распутин?

Это были самые счастливые дни в жизни нашего поколения. Что бы еще судьба ни держала в запасе, все-таки мы можем теперь сказать, что все пережитое, начиная с самых первых шагов сопротивления, стоило прожить. Если и было чувство горечи в моей душе, то от того лишь только, что я улетел из Москвы в Париж мирным воскресным утром 18 августа, то есть просто за несколько часов до начала событий. В то время, пока мой сын стоял на баррикадах, а моя жена была в толпе, окружавшей Белый дом в ожидании атаки, я сидел с кипой газет на Монпарнасе, и Париж со всем своим блеском тускнел перед революционной Москвой.

До сих пор чувствую паршивую неуклюжесть той одноминутной встречи. Позор всеобщего подчинения был так густ, что мазал и одиночное противостояние. В конце «десятилетия клеветы» в Вашингтон приехала большая делегация советских писателей. На приеме в Библиотеке Конгресса несколько ее членов бросились ко мне с распростертыми. «Вася, это ты?! Дружище!» Это были вот именно дружищи, талантливые ребята, с которыми вместе прошумела литературная молодость. Еще недавно такая встреча могла только присниться, а сейчас мы обнимались и лобзались наяву. Вокруг, умиленные, стояли американские писатели. Они переглядывались: вот они, новые времена!

Вдруг послышался голос: «Дайте уж и мне пожать ему руку!» Все расступились. Передо мной с протянутой рукой стоял глава советской делегации в синем костюме с депутатским значком, с медвежьей маской лицемерия, похожий на К.Е.Ворошилова. Это был не какой-нибудь подневольный «партийный журналист», а настоящий гад крупного гадского калибра. Именно он на партсобрании в Союзе писателей требовал применения ко мне «законов военного времени».