Александр Солженицын: Ленин в Цюрихе. — Париж: Ymca Press. 1975

Тревожно настраиваться при угрозах — это не па­ника, это мобилизация.

Так были затемнены и задёрганы последние дни и часы в Поронине. Два года такой безопасный мир­ный, посёлок как насторожился к прыжку. Уже и из дому не выходили, плохо спали, плохо ели, нервно укладывались. Ленин пытался отбирать самое нужное из бумаг и книг, но не владел собой, вникнуть не мог, да и набралось тут бумажного пудов шестьдесят. (Да ведь только этой весной переехали сюда из Кракова окончательно!)

Да как вообще он мог медлить, оставаться рядом с русской границей?! Тут и казаки налетят — захватят в один момент.

Только сейчас, перед зелёненьким аккуратным по­ездом, на платформе, где при жандарме и станцион­ных чиновниках уже никак не могло быть бесконтроль­ной расправы, — сваливалась тяжесть, наконец. И все веселели. Стояло и утро весёлое, солнечное, без обла­ков. Не грузили военных грузов, не ехали мобилизо­ванные, перрон и поезд выглядели как в обычное дач­ное летнее время. Хотя билеты продавали свободно только до Нового Тарга, а до Кракова уже требова­лось разрешение полиции.

Оттого вагоны были полупустые. Надя и тёща си­дели уже там, выглядывали из окна. Несколько това­рищей провожало, стояли под окном. А Владимир Ильич, взявши Якова под руку, снова и снова шли вдоль платформы, оба точно равного невысокого ро­ста, оба широкие, только Ильич от кости, а Куба от жирка.

Когда видишь способность человека на такие дела, следует внимательней прислушиваться и к его словам, какими бы мечтательными они ни казались. Знал Яко­ва давно, со Н-го съезда, но по польским делам, а толь­ко этим летом он развернулся с новой стороны и стал самым важным человеком. Он вообще был золото: исключительно исполнителен — и обо всём серьёзном замкнут, слова не вытянет никто чужой. В июне и в июле в окрестностях Поронина они всё ходили с ним на прогулки по нагорью и обсуждали его увлекатель­ные финансовые проекты, целый фейерверк. Может быть из-за своего буржуазного происхождения, Ганец- кий имел к денежным делам поразительный нюх и хватку — редкое и выгоднейшее качество для рево­люционера. Он правильно ставил вопрос: деньги -— это ноги и руки партии, без денег любая партия беспомощ­на, одно болтунство. Даже парламентская партия нуж­дается в больших деньгах — для избирательных кам­паний, что же сказать тогда о партии революционной, подпольной, которой надо организовать укрытия, явки, транспорт, литературу , оружие и готовить бойцов, и содержать кадры, и в нужный момент совершить пе­реворот?

Да что убеждать! Всем большевикам это было по­нятно от самого II съезда, от первых шагов самостоя­тельности: без денег — ни на шаг, деньги решают всё. Первый путь был — выжимать пожертвования из рус­ских толстосумов, из Мамонтова, из „пряника" Коно­валова, да Савва Морозов гнал по тысяче в месяц, как раз на содержание Петербургского комитета, но дру­гие отваливали нерегулярно, от купеческого располо­жения, от интеллигентского сочувствия (Гарин-Михай­ловский дал десять тысяч один раз) — а там снова ходи проси. Верней был путь — брать самим. Где — наследство вымотать, как у фабриканта Шмидта, чле­нам пратии жениться на наследницах, то в уральских горах обмануть банду Лбова — деньги взять у них, а оружия не привезти. То более систематически — раз­вивать военно-технические средства: в Финляндии го­товились печатать фальшивые деньги, уже Красин во­дяную бумагу доставал, и для эксов готовил бомбы. Эксы пошли исключительно удачно: но на V-м съезде чистоплюйством Плеханова и Мартова запретили их, да остановиться не было сил, и в Тифлисе Камо и Коба триумфально захватили еще 340 тысяч из казны. Но — забылись, голова закружилась, стали хрустящие царские пятисотки менять в Берлине, в Париже, в Стокгольме, надо бы поумеренней, а царское министер­ство разослало номера, и Литвинов попался, и Сарра Равич попалась в Мюнхене, да неудачно записку по­слала из тюрьмы, перехватили. Стали искать среди же­невских большевиков, взяли тринадцать, а Карпинско­го и Семашко упекли бы на срок, если б либералы из парламента не помогли. Но хуже всех, но гаже всех с фальшивой лицемерной подлой своей принципиально­стью раскудахтался Каутский, какая низменная затея: устраивать „социалистический суд" над русскими боль­шевиками и скудоумно велеть сжигать полутысячные всесильные банкноты! (Только при одном виде его портрета, святенького седенького старичка в вылуп­ленных очках — челюсть поводит брезгливостью, как взял лягушку в рот.) Вам хорошо, немецкие рабочие богатые, взносы большие, партия легальная, а — нам?? (Да не всё сожгли, конечно, не такие дураки.) И еще потом сглупили, сделали злобного старика денежным арбитром между большевиками и меньшевиками (не избежать было манёвра объединения, значит и деньги, вроде, объединять, а меньшевики-то голенькие; всего шмидтовского наследства скрыть было нельзя, часть дали Каутскому на арбитраж — так потом, при новом расколе, не хотел большевикам возвращать).