Виктор Мозалевский - Тропинки, пути, встречи [Мемуары Виктора Мозалевского]

Многоуважаемый Виктор Иванович, спасибо за письмо. Я читал из «Альционы» и всем очень понравилось. Я очень рад, что с Вас сняли всякие «статьи закона» [28] Подразумевается отзыв цензурных претензий к альманаху. . Я уже давно живу в Павловске (Садовая 35, тел. 174), но писать можно и на город. На днях вышлю Вам книжку.

Хотел бы попросить Вас об одной услуге. Напишите мне, вернулся ли из Нижнего Александр Мелетьевич, в Москве ли он и что «Безумцы», потому что от него конечно никакого толку не добьешься.

Пока — всего хорошего.

Ваш М. Кузмин 23 мая 1914 [29] РГАЛИ. Ф. 2151. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 1. «Безумцы» — книга Кузмина «Венецианские безумцы», готовившаяся к печати Александром Мелетьевичем Кожебаткиным (о котором см. далее в мемуарах).

Несколько месяцев спустя Мозалевский был призван в действующую армию, где провел с небольшими перерывами почти четыре года. Летом 1917 г., незадолго до мобилизации, он отправил письмо Брюсову — мгновенный снимок его умонастроения этих лет:

8 августа 1917 г.

Действ[ующая] Армия. Румыния.

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич!

Вас удивит мое послание, мои слова, быть может, неуместно искренние и сказанные слишком не вовремя. Судьба предопределила, чтобы я через четыре года снова заговорил языком милого провинциала, просящего мнения [?] о своих пьесах. Кстати, я помню Вас летом 1913 года, Вы куда — то ехали, строго веселый, Вы рвали беспощадно какие — то письма, строки какого — то поэта «поцеловав твой мех соболий, коснусь коленами колен» [30] Текст этот нам неизвестен. жалобно прозвучали в Вашей столовой, о, как не хотелось бы мне, чтобы это письмо постигла та же участь. Я отстал от жизни и одичал, меж тем не уставая писать, и, верю, мое творчество не стало банальнее, не поглупело, не офальшивилось. Я помнил Ваши строгие слова о стиле «Вивеи» и как будто чеканил стиль. Я написал много, писал упрямо, забывая о войне, о д[ействующей] армии. Но разве мы пишем для себя, мы, глупые поручики в наших глупых землянках, мы, кажется, тщеславны, и мое сердце сжимается от боли, что сейчас в литературе имя Виктор Мозалевский умерло почти не родившись, сверкнув детским неомысленным [sic] сиянием в померкнувшей «Альционе» (здесь я извиняюсь, что утруждаю внимание).

Не знаю, что именно влечет меня написать это Вам. Но я не Эли Древе, которому поэмы Марка Антуана Кердрана, мнившиеся вначале великолепными, вдруг после стали плохи и не забавны [31] Сюжет из романа Анри де Ренье «Первая страсть»; выходил в переводе свояченицы Брюсова Б. М. Рунт с предисловием Брюсова. , и Вы были, есть и будете мой maitre, и если не учитель, то первый, кто сказал мне, что я не навоз, не Брешко [32] Мозалевский упоминает имя журналиста и писателя Николая Николаевича Брешко — Брешковского (1874–1943) как символ неправедного литературного успеха. и не. простите, пишу слишком глупо. За это время я написал: «Пантеистичную Полину», «Милую елку», «Дженни», «Любовники Химер», «Записки Вадима Мозовецкого» etc, фолианты, пожалуй, и все это умерло, как жук, я барахтаюсь в исписанных лепестках, и умираю от тоски не видать все это в печати. Милое желание! Но когда я читаю книгу, чувствую запах типографской краски, черные буквы застывают в глазах, и неврастенический поручик Мозалевский говорит: не мои, не мои. Я не знаю, что модно и не модно, кого читают, на кого смотрят завистливым взглядом, надо ли говорить о культе Диониса или об облаках в штанах [33] Вряд ли требуют комментария очевидные намеки на Вяч. Иванова и В. В. Маяковского. , я — последний могикан, негодный тряпичник литературы и хочу умереть неопозорен- ным эстетом pur sang [34] Чистокровным (фр.). . Флобер, Бальзак, Стендаль, я окружил себя ими, их книги целые события в моей жизни, большие, быть может, чем события 1‑го марта [35] Т. е. события Февральской революции. , а рука все пишет, и падают лепестки «Пантеи- стичн[ой] Полины», «Елки» и т. д. беззвучно без смысла, и будто все умерло вокруг. Я старею, дни становятся все меньше для моей жизни. И мне думается, что Вы не будете так жестоки со мною, как с бедным поэтом с Востока, к[ото]рый говорил о «собольем мехе». Я шлю Вам рассказ «Бертольдины». Я прошу Вас, как маленький никчемный брат, киньте его на белые страницы какого угодно журнала, но так больно сознавать, что ты умер, заглох, не расцветя даже чертополохом. Это не жажда славы, какая там слава на фоне афишных стихов и полной прострации, вакханалии пошлости и потных рубах. Верлэн перед смертью водил золотой кисточкой по глупым буржуазным вещам своей комнаты, а я не хочу умирать, но умру, если не услышу запаха моей типографской краски.