Беньямино Джильи - Воспоминания

Вот в такой спокойной, трудолюбивой обстановке я и родился. Когда мне минуло лет пять, в жизни на­шей семьи произошли какие-то неприятные перемены. И если порой ужин бывал скромнее обычного, я видел, что матушка чем-то озабочена, но тогда я, конечно, не понимал толком, в чем дело.

Позднее мне стало ясно, что отец оказался жерт­вой конкуренции машинного производства. Некоторые оптовики из соседних городов, которые раньше всегда давали ему выгодные заказы, обанкротились, и отец остался почти без работы. Каких-либо сбережений, ко­торые выручили бы его в трудную минуту или по­могли заняться другим ремеслом, у него не было. Кроме того, человек старинного склада, он чтил тра­диции и никак не мог уразуметь, зачем появились эти машины, которые ломали жизнь ему и другим ремес­ленникам и превращали простые кустарные туфли в предмет роскоши, доступный лишь богачам.

Теперь я припоминаю, что в этой новой обстановке я нашел себе некоторое развлечение. Вместо того, чтобы держаться за юбку матери, я тоже начал как-то помогать дому. Это было необходимо. Даже я, пя­тилетний малыш, вынужден был зарабатывать. Я стал выполнять разные поручения. Часто, например, отец посылал меня к столяру, мастро Парб [1] Мастро — мастер (итал.). , чтобы взять у него каблуки для тяжелых, подбитых гвоздями дере­вянных ботинок, которые отец продавал крестьянам. Мастро Парб скоро обнаружил, что я умею петь, и после матушки оказался моим первым слушателем. Он ставил меня на скамейку, которая была так высока, что я не решался спрыгнуть с нее. Я с ужасом смотрел на пол, умоляя его отпустить меня, потому что отцу срочно нужны каблуки, и он ждет меня. Но спасения для меня не было до тех пор, пока я не уступал ма­стро Парб и не пел. Он обычно просил меня спеть последнюю популярную мелодию, а я к тому времени знал их уже много. Именно там, в мастерской мастро Парб, среди стружек, опилок и столярных инструмен­тов я услышал первые в моей жизни аплодисменты.

Мастро Парб, должно быть, рассказал обо мне кому-то из знакомых в округе, потому что вскоре самые разные и незнакомые люди стали просить меня спеть. Теперь в любое время дня, когда бы я ни от­правлялся с поручениями отца, мне нужно было для этого все больше и больше времени. Бежал ли я впри­прыжку по склону кривой улочки или устало под­нимался по крутому переулку, мне всегда попадалась на пути какая-нибудь старушка, сидевшая в тени с вязаньем в руках, готовая соблазнить меня сладостями. Если же я играл с ребятами на площади, у фонтана, то старики, проводившие там в разговорах целые дни, подзывали меня к себе и не отпускали, пока я не уступал их просьбам спеть. И как бы сильно мне ни досаждали порой подобные помехи в моих играх (не­зависимо от сластей и мелких монеток, которыми они вознаграждались), досада моя исчезала, как только я ощущал то удивительное восторженное чувство, ко­торое отчетливо вспоминаю и сейчас, перебирая в па­мяти былое.

Это удивительное ощущение я снова испытывал по­том всякий раз, когда какая-нибудь ария, музыкальная фраза или даже отдельная хорошо сфилированная нота волновали публику, а вместе с ней и меня. Это было ощущение, что свершилось наконец самое со­кровенное мое желание. И всегда это было не столько желанием заслужить аплодисменты, сколько потреб­ностью быть понятым, принятым, потребностью еди­нения со слушателем.

Нас, певцов, часто обвиняют в тщеславии. И в са­мом деле, множество разных смешных историй, ко­торые происходят с нами на сцене, доказывают, что это так. Но гораздо чаще, однако, наше тщеславие — это лишь своеобразное выражение мучительной, не дающей покоя потребности снова и снова убедиться, увериться, что найден контакт со слушателем, что во­кальное исполнение (поскольку во всем прочем певцы чаще всего слабы и беспомощны) тронуло сердца, пре­одолев все преграды, создаваемые импресарио и вся­кими другими людьми. Нет нужды добавлять, что осоз­нал я все это не сразу, а позднее, в результате не­которых размышлений. Конечно, это связано и с той все возраставшей радостью, которую я испытывал всякий раз, когда еще мальчиком заставлял людей по­вторять: «Еще только одну песенку, Беньяминелло!».

Пение, однако, вовсе не было моей единственной радостью в жизни. Если бы в мои пять лет меня спро­сили, что мне больше всего нравится, я ответил бы, вероятно: «Играть в камешки!». Страсть к этой игре однажды очень встревожила нашу семью, и братья до сих пор припоминают мне это.