Федор Кедров - Советсткие ученые. Очерки и воспоминания

Постепенно, шаг за шагом, я сделал все, что было в моих силах, и решил опубликовать наши надписи, издав их в фотографии с доступным мне исследованием. Все же делал это я с немалым страхом. Я боялся не столько того, что проглядел какие–нибудь ошибки в чтении и толковании отдельных деталей, мне даже хотелось, чтобы кто–нибудь разъяснил оставшиеся у меня сомнения, — я боялся, что вдруг мои надписи окажутся все–таки поддельными и я на всю жизнь приобрету себе печальную известность, вроде тех французских археологов, которые не сумели обнаружить фальсификацию знаменитой одесской «тиары Сайтаферна».

Еще до того, как моя статья вышла в свет, один довод прибавился в мою пользу. В химической лаборатории был произведен анализ бронзы, послужившей материалом для таблиц. Характер изменений на ней показал, что таблицы пролежали в земле не меньше тысячи лет. На мой взгляд, это обстоятельство, в связи со всеми предшествующими соображениями относительно текста, решало вопрос окончательно. Какая–то боязнь у меня все же оставалась.

С первыми откликами на публикацию страхи быстро рассеялись. Небольшое количество специалистов помогло тому, что все сабеисты в той или иной форме отозвались на новую находку. Бельгийский ученый посвятил нашим надписям особую статью: он привел несколько соображений относительно деталей моей интерпретации, но высказался определенно за подлинность надписей. Через несколько лет он их поместил в составляемом по поручению парижской Академии Надписей «Репертуаре» южноарабских надписей. Полностью они были эксцерпированы им и для вышедшего позднее «ономастикона» южносемитической древности. Итальянский ученый в многотомной работе об идее покаяния в религиях всего мира осветил значение этих документов в истории религии. Откликнулся и 80-летний ветеран сабеистики в Германии: он тоже не поколебался признать их подлинными. Благодаря своему изданию я узнал про молодых английских сабеистов, которые, не подозревая, что я сам только случайный гость в этой области, стали обращаться ко мне с различными вопросами. Датский коллега преодолел свой первоначальный скептицизм и в статье о южноарабской культуре, написанной специально для нашего «Вестника древней истории», упомянул и нашу работу уже без всяких оговорок. Такое всеобщее признание вполне успокоило меня и вознаградило за все волнения, испытанные при разборе надписей. Имело оно и другое последствие, тоже «интернационального» характера. Когда на международном конгрессе ориенталистов 1931 года в Лейдене была избрана особая комиссия по разработке и изданию южноарабских древностей, то в состав ее был включен и представитель нашей страны. Так попавшие к нам случайно благодаря современным связям с Йеменом надписи из царства легендарной Билькысы, может быть, послужат когда–нибудь скромным началом научной традиции сабеистики и у нас.

Счастлив ученый, который мог на своем веку наблюдать зарождение и развитие новой дисциплины, на глазах которого совершались неожиданные открытия и шла разработка найденных материалов, постепенно создававшая величественную картину, неведомую предшествующим поколениям исследователей. Так было в моей жизни с согдийским языком, согдийской культурой, ряд веков процветавшей в Средней Азии; она далеко раскинула свои ветви даже за пределы ее и, сломленная натиском арабов, не погибла бесследно, а органически перешла в новую стадию, которая продолжала единую, непрерывную линию развития среднеазиатской культуры.

Смотря, как зритель, со стороны на неустанные усилия, на хорошо знакомую ученым радость от своих открытий, с которыми мои старшие товарищи упорно, шаг за шагом, дешифрировали еще недавно загадочные строки вновь и вновь открывавшихся согдийских манускриптов, я никогда не думал, что и мне, арабисту, далекому от истории Средней Азии, суждено будет принять участие в этой работе, что в мои руки попадет единственный в своем роде, бесценный для науки арабский памятник, ярко отразивший трагический момент последней борьбы согдийцев с арабами. Но так пожелала судьба, и в Ленинграде на одном столе легли согдийские и арабские рукописи, арабист и иранист рядом лихорадочно вглядывались в полустертые письмена, и трудно сказать, перед кем раньше блеснул первый луч, озаривший верный путь, луч, который одновременно, как электрический ток, заставил вздрогнуть обоих.

В 1932 году иранисты Ленинграда пришли в сильное волнение: пронесся слух, что в Таджикистане найдены какие–то согдийские рукописи. А ведь до сих пор их никогда не открывали в самой Согдиане, а только в ее колониях, в восточном Туркестане. Между тем слухи крепли, стали говорить о следах какого–то архива, обнаруженного якобы на горе Муг, на южном берегу Зеравшана. Наконец осенью 1933 года была снаряжена небольшая специальная экспедиция, которая и произвела там систематические раскопки. Все подтвердилось: богатство обнаруженных согдийских материалов затмило все предшествующие находки, но еще удивительнее, что кроме них нашлись одиночные китайские и арабские документы, как бы полностью отражая сложную политическую картину Средней Азии в эту эпоху.