Ангел Каралийчев - Наковальня или молот

— Господи прости и помилуй! — доносились из церкви унылые голоса монахов.

Обедали на зеленой лужайке. Женщины разостлали белые скатерти, разложили ломти хлеба, а Георгий и Петко начали разносить тарелки.

— А ну, Георгий, давай сюда!

— Помилуй мя, Петко-о-о! — протяжно затянул шутник и весельчак Стоян Кечеджиев, у которого на жилетке висела цепочка от часов. — Я, братцы, в церковь сейчас ходил и господу-богу молился: ниспошли, о господи, рабу твоему Стояну часы марки «Зенит». Увы, моя просьба осталась без ответа. Хоть ты, Петко, смилуйся надо мной, дай мне кусок мяса побольше!

В ответ зазвенел дружный смех. Обедали долго. Но вот стук ножей и вилок умолк. Некоторые принялись искать местечко под деревьями — траву помягче и кружевную тень. А человек двадцать рабочих отправились дальше в горы. Шествие замыкал фотограф. Вскарабкались на вершину, с которой открывались поросшие лесом западные склоны Витоши, далекие Перникские возвышения. Тысячи рабочих добывали там уголь. Георгий Димитров мечтательно глядел на этот очаг будущих бурь.

— Здесь и сфотографируемся, — сказал председатель.

Начались приготовления к ответственному моменту. Стоян Кечеджиев занял место в первом ряду, Георгий и Петко скромно встали позади. Фотограф, накрывшись с головой черным покрывалом, долго возился со своим аппаратом. Наконец он крикнул:

— Внимание!

Все застыли с серьезными лицами, устремив взгляд вдаль. Тишину нарушил Стоян.

— Послушай, — обратился он к фотографу, — я не хочу, чтобы на фотографии было видно, что у меня нет часов!

Раздался дружный смех.

— Стоян, ты чуть не испортил историческую фотографию! — шутливо заметил ему Георгий Димитров.

Постепенно смех затих. Фотограф щелкнул затвором, грациозно раскланялся:

— Мерси!

Весь день звенели над Люлином песни. Рабочие бродили по полянам, собирали цветы или просто отдыхали в тени деревьев за дружеской беседой.

К вечеру колонна, с красным знаменем впереди, тронулась в обратный путь. Внизу в фиолетовых сумерках, мерцая огнями, лежала София.

Поезд вез солдат, возвращавшихся из отпуска, на фронт, на юг, к излучине реки Черны и Каймакчалану, где не прекращалась кровавая жатва и где сыновья болгарского народа гибли тысячами от снарядов и пуль англичан и французов, от голода и эпидемий. Шел ноябрь 1917 года. Эшелон почти сплошь состоял из платформ. Они громыхали по рельсам, жалобно поскрипывая и оглашая окрестности неумолчным гулом. На деревьях вдоль полотна сидели нахохлившиеся мокрые вороны. Солдаты, загнанные, словно скот, в товарные вагоны, сидели, съежившись, под брезентовыми полотнищами и молча прощались с родными полями, где убитые горем жены бросали в землю семена, а подростки устало плелись за сохой. На станциях к вагонам бросались все новые и новые отпускники с ранцами за спиной, словно им не терпелось поскорее попасть под жернова огненной мельницы. За ними бежали плачущие женщины, ребятишки, шмыгая носом, во все глаза смотрели на поезд, на угрюмых мужчин в залатанных шинелях, на свисавшие вниз ноги в кованых солдатских сапогах. Во всем эшелоне был только один пассажирский вагон. Он предназначался для офицеров, и солдатам вход в него был запрещен.

Скрипнули тормоза, и вагоны, загромыхав буферами, остановились на глухом полустанке. Окружившие его липы роняли на землю желтые листья. Из станционного здания выбежал солдат с туго набитым заплечным мешком и, сильно припадая на правую ногу, кинулся к первому товарному вагону. За ним неловко семенила молодая женщина в полосатом переднике, черном платке, с косами до пояса. У нее было измученное лицо и заплаканные глаза. Она несла две большие сумы и корзинку, обшитую сверху полотном.

— Не найдется ли у вас местечка для меня? — спросил солдат тех, кто сидел у двери.

— Нету, братец! Поищи дальше! И куда ты пустился с больной ногой? — ответил какой-то бородач с трубкой в зубах. — Говорят тебе, беги дальше! — закричал он, увидев, что хромой беспомощно озирается по сторонам.

Солдат заковылял дальше. Женщина следовала за ним, как тень. Она останавливалась возле каждого вагона и просила:

— Потеснитесь немножко, пустите его! Хромой он, не видите, что ли. Ах, господи, останется ведь!