Лара Прескотт - Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго»

Так что я начну с начала.

Из Москвы нас отправили в пересыльную тюрьму, надзирателями в котором были женщины. Условия жизни в лагере были чуть лучше тех, в которых я находилась во время нашего с вами общения. Камеры с цементным полом были чистыми и пахли аммиаком. У каждой заключенной в камере № 142 был свой матрас, а ночью надзиратели выключали свет, чтобы мы могли спокойно спать.

Но все это продолжалось недолго.

На следующую ночь после прибытия нас выгнали из камеры и посадили в теплушку, сообщив, что отправляют в Потьму. Теплушка была темной, и в ней пахло гнилым деревом. Для того чтобы конвоиры могли нас видеть, внутри вдоль всей теплушки шел коридор, отгороженный от той части вагона, в которой мы находились, железной решеткой. В арестантской части вагона стояло два металлических ведра – один в качестве туалета, а другой со щелочью, чтобы присыпать экскременты.

Я заняла самые верхние нары, легла и вытянула ноги. Сквозь малюсенькую щель в стене вагона я видела кусочек неба. Если бы этой щели не было, то я бы даже не знала, день сейчас или ночь, и не могла бы посчитать, сколько дней мы были в пути.

Однажды ночью поезд остановился. Здание рядом с платформой было больше похоже на хлев, чем на железнодорожную станцию. У поезда стояли конвоиры с огромными собаками. Раздался приказ выйти на платформу, но мы переглянулись и не торопились выходить. Один из охранников дернул какую-то женщину с рыжими волосами за руку и приказал всем выйти и построиться на платформе. Мы вышли из теплушки, не произнеся ни слова.

Цепочкой нас повели вперед по бездорожью. Я засунула руки в рукава пальто, чтобы они не мерзли.

Сначала мы шли друг за другом по снегу вдоль железнодорожных путей, которые вскоре закончились. Никто не спросил у конвоя, как долго нам идти, хотя мы думали только об этом. Два дня или два часа? Или две недели? Я старалась ставить ногу в след идущей впереди меня женщины и концентрировалась только на этом. Я старалась не думать том, что пальцы на руках и ногах начало покалывать от холода, а также о том, что текущие из носа сопли застывали на впадине над верхней губой – на том самом месте, которое Борис так любил трогать пальцем.

Все происходящее очень напоминало сцену из романа «Доктор Живаго».

Да, Анатолий, из той самой книги, которой вы так интересовались. У меня было ощущение, что Боря описал этот самый поход. Свет полной луны освещал покрытые снегом равнины, и следы заключенных блестели, словно серебро. Было инфернально красиво, и мне хотелось убежать в стоящий вокруг нас лес и бежать до тех пор, пока не кончатся силы или пока меня кто-нибудь не остановит. Мне кажется, что я была бы не против того, чтобы умереть в том месте, которое, как мне казалось, родилось в грезах Бори.

Потом впереди над вершинами елей мы увидели сторожевые вышки, на каждой из которых была нарисована темно-красная звезда. Подойдя поближе, мы увидели колючую проволоку, пустой плац и ряды бараков, соединенных с серым небом дымом, идущим из трубы на крыше. Вдоль колючей проволоки разгуливал тощий петух с переломанным клювом и изуродованным гребнем.

Мы пришли.

Не могу отвечать за всех остальных, но каждую секунду, каждую минуту, каждый час и каждый день нашего марша, который длился четыре дня, я мечтала о тепле. Но когда нас запустили внутрь и мы стояли на плацу около бочек, в которых горел огонь, я поняла, что никогда не чувствовала себя такой промерзшей, как тогда.

Вдоль дальнего периметра плаца стояла шеренга женщин. В их руках были тарелки и кружки. Они ждали обеда. Когда нас вывели на плац, эти женщины повернулись и окинули нас взглядом. Они посмотрели на наши головы, которые еще были нестриженными, и руки, которые замерзли, но пока еще не были покрыты мозолями. Мы же в свою очередь смотрели на их истощенные лица, бритые или обвязанные платками головы, их широкие, но понурые плечи. Вскоре все мы станем похожими на них. И так же будем стоять и смотреть, как на перевоспитание приводят партию новеньких.

На плацу появился десяток женщин-надзирателей, а мужчины-конвоиры, которые привели нас в лагерь, развернулись и ушли. Нас привели в длинное здание с цементным полом и печкой, после чего надзирательницы приказали раздеться. Мы стояли голые и дрожали, пока всех нас тщательно не обыскали. Ощупали наши волосы, подмышки, посмотрели под грудью и залезали пальцами в рот. Вскоре мне стало жарко, но не от тепла печки, а от злости, причину которой я тогда еще не могла до конца понять. У вас бывают такие приступы ярости, Анатолий? Такой ярости, которая бушует внутри вас и может вспыхнуть, как бензин, к которому поднесли горящую спичку? Бывают ли у вас такие приступы ярости ночью, как это происходит у меня? Ярости от осознания того, в каком положении вы сейчас находитесь? Или власть, неважно, какой ценой достигнутая, является единственным лекарством от этой напасти?