Петр Аршинов - Два побега

Положение мое между тем становилось крайне тяжелым. За 12–13 дней, что я находился здесь, мне выдавали хлеб всего два раза по полтора фунта; часто по целым суткам не давали воды. В течение первой недели я испытывал острые муки голода, которые затем несколько утихли. В нарах находились миллионы клопов, которые свирепо кусали и не давали спать. Но клопы были сущими пустяками в сравнении с другим врагом, который ежедневно точил меня. Это холод. Был конец сентября. Погода стояла и холодная и сырая. В окне моей камеры не было не только стекол, не было даже и рамы. Стояла лишь здоровая железная решетка. Погода на дворе и в камере была одна и та же. Меня не хватали лишь дожди. Я был взят в легком пиджаке и в нем одном спасался. Никаких подстилок не было — голые нары и голый пол. Днем было еще терпимо. Но как только наступал вечер и особенно ночь, камера наполнялась страшным холодом и не было от него спасения. В это время невозможно было ни лежать, ни даже сидеть. Я подымался на нары, прижимался к углу, стараясь уклониться от потока сырого и холодного воздуха, и так простаивал, все ночные часы. Засыпать удавалось лишь утром, когда несколько теплело. От голода и холода я очень ослабел, нары и пол камеры были сплошь усеяны моими волосами, которые стали безостановочно сыпаться с головы. Лужецкий хотел довести меня до отчаяния и заставить сознаться. Как мне потом передавали, он мог держать меня у себя не более недели, по истечении которой обязан был передать уездным властям. Но жажда отличиться, заслужить новый чин толкали его на нарушение закона и на применение ко мне мучительных средств, дабы вынудить сознание. Я не сдавался, и глухая, но упорная борьба с обеих сторон тянулась изо дня в день.

Прошло уже недели две, как он допрашивал меня последний раз. И вот он вновь вызывает меня и заявляет, что пришла справка из Подольской губернии обо мне. — Оттуда пишут, что никакого Гуляка у них нет, и значит ты соврал, назвавшись уроженцем Подольской губернии. Слушай, Гуляк, — продолжал он более миролюбивым тоном, — чего ты упорствуешь? Человек ты известный, но ты не хочешь сказать, для чего приехал в наш город. Расскажи откровенно и дело, вероятно, прекратится. — Я видел, что он соврал насчет справки из Подольской губернии и насчет моей известности. Я продолжал настаивать на своих первых показаниях и просил перевести меня в Брянск, зная, конечно, что этого он в настоящее время не сделает. Он заорал: — Никуда ты отсюда не пойдешь, пока не сознаешься во всем. На днях холодную (арестантскую) будем ремонтировать и ты будешь посажен в хлев на привязь, будешь валяться там на грязной земле.

Положение мое ухудшалось. Я видел, что срок остался мне небольшой. Через неделю, самое большое — через две, из Подольской губернии придет справка о Гуляке, будет установлено, что я не Гуляк, и после этого меня немедленно переведут в тюрьму. Необходимо приложить все усилия, чтобы бежать до этого срока. Ежедневно я пользовался каждой минутой, когда стражник Макушин выбегал за чем либо на улицу. Я все тянул доску, но безуспешно. Во время одной из таких попыток Макушин, стоявший за воротами двора, услыхал скрип в моей камере. Он быстро вбежал в арестантскую, схватил тяжелую нагайку и ко мне. — Что за скрип был? — Я ловко нашелся, сказав, что скрипят нары, когда на них сидишь. Нары действительно скрипели. В течение нескольких минут Макушин выстукивал молотком решетку на окне, пол и стены. Посмотрел на мою доску и ударил по ней раза два кулаком. Доска прочно держалась на своем месте. Страшно-подозрительный он вышел, пригрозив засечь нагайкой, если что случится. Я стал продолжать свою работу более осторожно, хорошо зная, что в случае ее обнаружения буду действительно избит и засечен нагайками.

Прошло уже три недели со времени моего ареста. Меня по прежнему почти не кормили. Я очень ослаб, но духовная энергия не покидала меня и я каждодневно брался за свою работу. Однажды утром, часов в девять вижу из своего окна, как спешно запрягают для пристава тройку лошадей. Он сам тут же одетый, бегает и отдает распоряжения. Мой стражник Макушин также одет по дорожному. Смотрю — он садится в фаэтон пристава и тоже едет с ним. Сердце мое учащенно забилось, у меня мгновенно пронеслась мысль — сейчас или никогда. Как только они выехали со двора, я взялся за работу. На этот раз у меня в руках было довольно крепкое орудие для срыва доски: я снял с себя кальсоны и через щели охватил ими конец своей доски. Прежде чем решительно тянуть ее, я внимательно осмотрел внутренность двора. В нем никого не было. Лишь на улице, из под ворот виднелись ноги часового, стоявшего на карауле. Я стал тащить. Доска шла горизонтально на высоте моего плеча и это не позволяло мне проявить всю силу и ловкость. Я тогда поднялся на нары, одной ногой уперся в них, а другой в стену и стал изо всех сил тащить. Проклятая доска не поддавалась. Я бился над ней уже с четверть часа, изодрал себе руки в кровь, а она ни с места. Наконец я увидел, что гвозди слегка сдвинулись. Это меня ободрило и влило новые силы. Я напряг все свои мускулы и еще раза два-три отчаянно дернул за доску и вдруг, потеряв равновесие, с размаха упал на нары, которые тут же рассыпались подо мной и с сильным грохотом посыпались на пол.