Виктор Петелин - Заволжье - Документальное повествование

Алексей Николаевич долго еще возмущался статьями о его творчестве, удивляясь самоуверенности критиков, выдававших ему такие претенциозные советы... А может, они в чем-то и правы? Может, действительно ему не удержаться на той высоте, на которую вознесла его литературная молва, и все похвалы, которые ему ежедневно расточали, преувеличены и не заслужены им? И, может, ему действительно не стоит претендовать на глубину, на трагедию, на богоборчество и остаться в сфере беспретенциозного, милого, некрупного, но истинного художественного творчества? Тогда это всех удовлетворит, даже Иванова-Разумника и Корнея Чуковского. Нет, он не подводил итоги в этот день... Рано еще. Но эти раздумья заставили его чуть-чуть по-другому взглянуть на свое прошлое и чуть осторожнее относиться к расточаемым похвалам.

Алексей Толстой впервые, может быть, почувствовал, что в его жизни последних лет есть какая-то неустроенность, перегрузка впечатлениями. А главное, почувствовал раздвоенность, противоречивость в самой сути своей жизни: завоевал популярность как трезвый реалист, а по-прежнему окружен сомнительными личностями из «Капернаума» и «Вены». И накануне нового, 1912 года у него с новой силой пробудилось желание организовать чисто артистическое кафе-кабачок. Нужны кардинальные меры, а то такая жизнь засосет, обескровит, растеряешь все, что было, и выплюнет беспощадно как уже многих выплевывала до этого. Можно бы, конечно, просто не ходить ни в «Вену», ни в «Капернаум». Но сам Толстой любил шутку, мистификации, любил участвовать в приятельских розыгрышах, и лишить себя этого он просто не мог. Другое дело кабачок, куда могли бы приходить только друзья побеседовать между собой, поговорить, поспорить. Не хватало «башни» Вячеслава Иванова, переехавшего в Москву.

И вот после длительных поисков Толстой, режиссер Николай Петров и еще несколько их друзей и приятелей облюбовали подвал старинного дома Дашковых, на стыке Итальянской улицы и Михайловской площади, где некогда размещался винный погребок, и открыли новый кабачок под необычайным названием «Бродячая собака». Последние дни перед Новым годом были заняты устройством этого кабачка. Известные художники Николай Сапунов, Александр Яковлев, Борис Григорьев в свободной манере создали настенные росписи и фрески, которые придали мрачноватому погребку неповторимое своеобразие и уют.

Никаких бродячих собак здесь, разумеется, не водилось. Была какая-то, по воспоминаниям одного из современников-завсегдатаев, слепенькая мохнатенькая Бижка, но бродила она по подвалу только днем, когда всякий попадавший сюда в это время испытывал совсем иные чувства, чем вечером и ночью: было холодновато и неуютно, а все фрески и занавески, мебельная обивка и даже шандалы, барабан и прочий скудный скарб помещения отдавали винным перегаром. Да, только первые ночные бдения были именно такими, как их задумывали их устроители, в том числе и Алексей Толстой. Потом все переменилось. О «Бродячей собаке» пошла молва по городу. В ней стали бывать «фармацевты», как презрительно назывались упитанные буржуа и меценаты, приспосабливая быт кабачка к своим потребностям и нуждам: они появлялись здесь как зрители, ждущие развлечений, острых ощущений. «Как только «Бродячая собака» вышла из подполья и превратилась в буржуазный кабачок, — вспоминает А. А. Мгебров, — тотчас же искусство свелось в ней на нет» («Жизнь в театре», т. 2, М. — Л., 1932). «Бродячая собака» становилась подмостками, где разыгрывались театральные представления. Разношерстная публика приносила сюда вместе со своими запахами духов, дорогого табака и свою жажду развлечений и скандалов.

Вскоре большим влиянием в «Собаке» стал пользоваться Всеволод Мейерхольд, провозглашенный вождем нового театра. Он увлечен был чистой театральностью, был совершенно равнодушен к общественной борьбе, начисто отрицал идейную направленность театра. Под именем доктора Допертутто в кабачке его знали все. «С этого момента началось что-то совсем удивительное, — вспоминал А. А. Мгебров. — Все женщины нашего подвала, по мановению волшебного жезла доктора Допертутто, превратились в Коломбин, юноши, которых могли любить Коломбины, в Арлекинов, энтузиасты же и мечтатели — в бедных и печальных Пьеро; на долю же «фармацевтов» досталось только одно — быть докторами с клистирами. В вихре Коломбин и Пьеро тогда упоительно носились все».

«Собачьи заседания одно время открывались гимном: «На дворе второй подвал, //Там приют собачий, //Всякий кто сюда попал, —//Просто пес бродячий. —//Но в том гордость, но в том честь,//Чтоб в подвал залезть.//На дворе трещит мороз.//Отогрел в подвале нос». Да еще однажды устроили званый обед и разослали приглашение в «стихах»: «В шесть часов у нас обед,//и обед на славу!..//Приходите на обед!//Гау, гау, гау».