Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Обыкновенные, — поправляет меня Тоня.

— Ну, обыкновенные мужики, — поправляюсь я. Мне даже теперь, когда Порошины ждут от меня похвалы, не хочется показывать свой восторг и удивление перед силой богатырей. — Ничего мужики, — признаюсь я, — особенно слева и посередке. Левый — как Егор Житов, председатель наш. Мужик настоящий. У нас Егор Житов пудовую гирю через амбар перебрасывает. Отец мой, тот только до конька добрасывает, перебросить не может, а председатель через любой амбар перекинет. В середине мужик — как Степан Фалалеев, две капли воды. Был у нас в Малом Перелазе богатый мужик, так его раскулачили и в Сибирь сослали, потому что дом у него был каменный. Этот, пожалуй, постарше будет Степана-то. Он на картине-то на лошади сидит и ногу в стремя не сунул. Старый, значит. У нас, бывало, Степан Фалалеев сядет на лошадь, так у нее спина прогибается, — вот здоров был. А правый из них самый молодой, вроде нашего Алеши-зятя. Зловредный мужик был, жадный. Его вместе со Степаном раскулачили и тоже увезли по большой дороге березки считать. Этого не жалко. У него дом хоть и деревянный был, но новый и крыша железная.

Подумал, вспомнил об оружии.

— Да, забыл, каждый с оружием. У Егора Житова нож большой, широкий, как косарь, у Степана Фалалеева дрын, будто кочерга, что ли, а у правого опять послабее — лук со стрелами. Ну что ты с этим луком сейчас сделаешь! У нас из лука стреляют только ребята. Сейчас с ружьем надо да с тачанкой на войну, не меньше.

Когда Егор Житов дал мне картинки, я долго думал, куда эти мужики смотрят, кого они ждут. И сейчас, у Порошиных, хоть и хотелось узнать, но спрашивать не стал. Потом сам узнаю. Может, Порошины такую картинку и не видели. В поле, где мужики стоят, видно, ветрено больно. Так, ни за чем, они на ветру не стояли бы. А картинка понравилась.

— Не надоело еще меня слушать? — вдруг спрашиваю я.

Все в один голос отвечают:

— Не-е-ет.

— Ну так ладно. У меня еще есть одна картинка. «Тройка» называется. Эта мне не нравится.

— Что так? — спрашивает Дмитрий Иванович.

И в самом деле, я своим детским умом тогда в этой картине какую-то неправду увидел.

— Четверо одну бочку везут.

— А разве их четверо? Ведь их же трое. Потому картина «Тройка» называется, — поправил меня Дмитрий Иванович.

— Мало ли как называется. А вы эту картину видели? — спросил я его.

Он кивнул.

— А не заметили, сзади мужик толкает.

— Правда, — подтвердила Софья Владимировна, — толкает кто-то. Ты смотри, углядел.

Я торжествовал, поэтому разошелся:

— Четверо одну бочку везут. Да я бы один ее утащил! Бочка-то ведер на десять, не больше. На санях-то что угодно увезешь, как по маслу. Я вот, к примеру, чайник таскаю с собой из столовой. Вот тяжело. А это что!

— Ну, ты сильный, однако, — произнес Дмитрий Иванович.

— И ребят больно-то нечего жалеть. Городские.

— Откуда ты взял, что городские?

— А все в сапогах. У нас в деревне все в лаптях больше. Сапоги-то в Малом Перелазе только у Степана Фалалеева были. А нынче у кого? Пока только наш председатель Егор Житов сапоги себе недавно в городе сшил. Без сапог ему нельзя — он завсе в губернию ездит. Да и потом у нас так на улице не ходят. Рази зимой так можно? Парни в картузах, а девка в платке тоненьком, в чем душа держится. Голова-то совсем голая.

Подумал и еще прибавил:

— Хотя если подумать, так жалко ребят. Родителей-то, видать, нет.

— Почему ты так думаешь? — спросили меня.

— У нас мама, когда на улицу выбегаешь, так зимой рази в мороз без шапки выпустит? Ни в жисть. А у них, видать, некому позаботиться. Одна собака бегает с ними. И собака-то больно злая.

Дмитрий Иванович посмотрел на меня вопросительно. Я объяснил:

— У нас в Малом Перелазе у Степана Фалалеева такие собаки были. Как оскалится, так того и гляди тяпнет.

Посидели, помолчали. Я вспомнил:

— Еще одну картинку забыл. Баба домовище на жальник везет.

— Куда-куда?

— Ну, на кладбище, по-вашему. Слово такое не слыхали, что ли?

— «Похороны крестьянина», — подсказала Тоня.

— Ух, страсть какая! — произнес я.

Сколько раз я видел, как из деревни увозят гроб в Большой Перелаз хоронить, и эта привычная картина вдруг показалась мне значительной и страшной, когда я увидел ее запечатленной на бумаге. У бабы видно только спину. Видимо, на улице холодно. Парень замерзает совсем, а девка где-то на самом краешке еле держится на санях, того и гляди упадет. Эта картина возникает перед моими глазами, и я говорю: