Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Каково дорогое здоровьице ваше? — спросил он меня.

— А мне че может быть? — удивился я.

— Да мало ли что. Мог простудиться. На гвоздь наступить голой ногой. У меня вот горло болит. Ни есть, ни пить. Умру, видно, скоро. Говорят, нарыв какой-то. К смерти, не иначе. Весь организм в нагноение пришел. Так и влачу дни свои. Как тя звать-то?

— Ефим.

— Плохо, брат Ефим, когда старое по-старому, а вновь ничего. Вот тягостно годы-то и доживаю. Это уже не жизнь.

— Так уж неужели и надежд никаких? — спрашиваю я старика, а сам глаз не отрываю от двери, в которую отца провезли.

— Какие надежды? Что прошло, в воду ушло. Кабы надежды! Так вот постылую жизнь свою заканчиваю. Эх, кабы хоть какие надежды! Надеючись-то, кобыла и в дровни лягает…

Но вот дверь открылась, и вышла оттуда баба, вся одетая в белое, на халате расплывшиеся пятна крови. Я встал.

— Тетушка, — спросил я ее, — а к Егору Перелазову можно взойти-то?

— Нельзя туда, — ответила она и прошла по коридору и в дверь.

Я продолжал стоять, пока она не вернулась. Заметив меня, она сказала:

— Ну, дак ты че ждешь-то? Не пустят тебя к ему. Не до тебя им. Вишь, кровищи-то сколько!

Она подошла к двери девятой палаты, обернулась и опять сказала:

— Иди, че сидишь-то?

И я пошел. Прошел по коридору, вышел на лестницу. Теперь уже было не страшно, если она обвалится. «А как же отец-то? — думал я. — Так и не узнает, что я приходил, так и не услышит меня? Может, помрет и не узнает, что я был? А как же, разве неправду говорили, что фершал из губернии приедет? Раз кровища льет, значит, не приехал фершал?»

Я не заметил, как прошел мимо утихшего и будто замершего базара. Поднявшись на бугор у Липова, остановился и посмотрел на церковь. Она уже не блестела и не горела всеми своими золотыми луковицами, а будто плакала и стояла печальная и одинокая.

С Ленивой горы я сбежал быстро, но на беду не заметил поворота у Бычих на мост и, пройдя всю деревню, пошел по дороге, которая совершенно неожиданно исчезла куда-то, пропала. «Что-то, — подумал я, — этих лугов, на которых я оказался, не припомню». Я чувствовал, как под ногами качается земля. Где-то у леса впереди я увидел дорогу и, обрадовавшись, решил напрямик пробиваться к ней. Я понял, что заблудился, но не испугался: дорога куда-нибудь выведет. В болоте было сыро. Мне бы сразу повернуть назад, но словно какая-то сила тянула меня к дороге, которая виднелась у выхода из болота, на противоположном берегу. Потом я понял, что это зимник. Зимой по нему ездили в лес, а весной бросили. Я шел по трясине, или, как у нас такие места называли, по ходуну. Жижа покрылась зыбкой корой и со временем поросла довольно высокой, плотной, ровной ярко-зеленой травой. Мне, по мере того как я шел по этой траве, становилось все страшнее и страшнее.

И тут я услышал крик.

— Куда тя понесло? — кричали мне с берега.

Я со страху будто отяжелел, повернулся на крик и понял, что болото мало-помалу засасывает меня, будто вбирает в себя.

— Не стой! Ложись! — кричали мне мужики.

Я лег. Два мужика быстро и легко, видно не первый раз, подбежали поближе, бросили жердь, и я пополз по ней на животе. Хорошо, что жердь была гладкая.

— Иди к сугорку! Легче бежи, не провалишься! Держи правее! — кричали мне мужики, когда я прополз до конца.

Я подбежал к пригорку, встал на твердую землю и увидел, как мужики легко и бесшумно тоже выскочили на сухое. Тогда, не сумев сдержать себя, я пустился в рев.

— Не веньгай, не робенок! — прикрикнул один из мужиков, и я замолк.

Мужики привели меня в избу, раздели, начали разогревать.

— Чьих ты? — спросила баба.

Я не понял.

— Ну, как ты прозываешься?

— Из коммуны я. Егора Перелазова.

Бабы принялись всячески жалеть меня. Называли сиротинкой.

— Бишь ведь куда тебя занесло. Гнилого болота и черт боится. А почто ты не кричал?

— Дак ведь от страху-то я обезмолвел совсем, — оправдывался я. — Хочу кричать, а голосу нет.

Я был рад, что попал к хорошим людям. Добрым словом и бездомный богат.

Между тем мужик спрашивал другого:

— Как в этом году лед-то?

— Дак ведь видел я лед-то в омуте на Большом Перелазе. Не тает совсем, а тонет.

— Господи, опять год будет тяжелый.

Я согрелся на печи, начал шевелиться.

— Иди с пецки в дом! — крикнула мне старуха.

Я слез с печки, встал рядом.

— Полно стоять-то, иди к столу.

Я и эту команду выполнил охотно.

— Ты че босым ногам ходишь? — спросила старуха.

Кто-то бросил мне чуни — веревочные тапочки, в которых мужики обычно пашут. Я надел их, ногам стало теплее.