Денис Ахапкин - Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Выше, выше… простясь… с небом в ночных удушьях…
выше, выше… прощай… пламя, сжегшее правду…
Пусть же песня совьет… гнезда в сердцах грядущих…
выше, выше… не взмыть… в этот край астронавту…
Дай же людским устам… свистом… из неба вызвать…
это сиянье глаз… голос… Любовь, как чаша…
с вечно живой водой… ждет ли она: что брызнуть…
долго ли ждать… ответь… Ждать… до смертного часа…

Карр! чивичи-ли-карр! Карр, чивичи-ли… струи
снега ли… карр, чиви… Карр, чивичи-ли… ветер…
Карр, чивичи-ли, карр… Карр, чивичи-ли… фьюи…
Карр, чивичи-ли, карр. Каррр… Чечевицу видел?
Карр, чивичи-ли, карр… Карр, чивичири, чири…
Спать пора, спать пора… Карр, чивичи-ри, фьере!
Карр, чивичи-ри, каррр… фьюри, фьюри, фьюири.
Карр, чивичи-ри, карр! Карр, чивиче… чивере.

В деревне, затерявшейся в лесах,
таращусь на просветы в небесах —
когда же загорятся Ваши окна
в небесных (москворецких) корпусах?

А южный ветр, что облака несет
с холодных нетемнеющих высот,
того гляди, далекой Вашей музы
аукающий голос донесет.

И здесь, в лесу, на явном рубеже
минувшего с грядущим, на меже
меж Голосом и Эхом — все же внятно
я отзовусь — как некогда уже,

не слыша очевидных голосов,
откликнулся я все ж на чей-то зов.
И вот теперь туда бреду безмолвно
среди людей, средь рек, среди лесов.

Номинально пустынник,
но в душе — скандалист,
отдает за полтинник —
за оранжевый лист —
свои струпья и репья,
все вериги — вразвес, —
деревушки отрепья,
благолепье небес.

Отыскав свою чашу,
он, не чувствуя ног,
устремляется в чащу,
словно в шумный шинок,
и потом, с разговенья,
там горланит в глуши,
обретая забвенье
и спасенье души.

На последнее злато
прикупив синевы,
осень в пятнах заката
песнопевца листвы
учит щедрой разлуке.
Но тому — благодать —
лишь чужбину за звуки,
а не жизнь покидать.

Мой народ, не склонивший своей головы,
мой народ, сохранивший повадку травы:
в смертный час зажимающий зерна в горсти,
сохранивший способность на северном камне расти,
мой народ, терпеливый и добрый народ,
пьющий, песни орущий, вперед
устремленный, встающий — огромен и прост —
выше звезд: в человеческий рост!

Мой народ, возвышающий лучших сынов,
осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,
хоронящий в себе свои муки — и твердый в бою,
говорящий бесстрашно великую правду свою,
мой народ, не просящий даров у небес,
мой народ, ни минуты не мыслящий без
созиданья, труда, говорящий со всеми как друг
и, чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг,

мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!
Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.
Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.
но услышишь ее, если искренней будет она.
Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,
говорящий неправду, ладонью закроет народ,
и такого на свете нигде не найти языка,
чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.

Путь певца — это родиной выбранный путь.
И куда ни взгляни — можно только к народу свернуть,
раствориться, как капля, в бессчетных людских голосах,
затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.
Пусть возносит народ — а других я не знаю судей.
Словно высохший куст — самомненье отдельных людей.
Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,
ибо не с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.

Припадаю к народу. Припадаю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в ее языке.
Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.

День кончился, как если бы она
была жива и, сидя у окна,
глядела на садящееся в сосны
светило угасающего дня
и не хотела зажигать огня,
а вспышки яркие морозной оспы
в стекле превосходили Млечный Путь,
и чай был выпит, и пора уснуть…
День кончился, как делали все дни
ее большой невыносимой жизни,
и солнце село, и в стекле зажглись не
соцветья звезд, но измороси; ни
одна свеча не вспыхнула, и чай
был выпит, и, задремывая в кресле,
ты пробуждался, вздрагивая, если
вдруг половица скрипнет невзначай.
Но то был скрип, не вызванный ничьим
присутствием; приходом ли ночным,
уходом ли. То был обычный скрип
рассохшегося дерева, чей возраст
дает возможность самому
поскрипывать, твердя, что ни к чему
ни те, кто вызвать этот звук могли б,
ни тот, кто мог расслышать этот возглас.
День кончился. И с точки зренья дня
все было вправду кончено. А если
что оставалось — оставалось для
другого дня, как если бы мы влезли,
презрев чистописанье, на поля,
дающие нам право на длинноту,
таща свой чай, закаты, вензеля
оконной рамы, шорохи, дремоту.