Юлиус Вольфенгаут - Черные воды Васюгана [ЛП]

Опустился вечер. Все готовились к ночлегу: на грязном дощатом полу были разостланы одеяла, все устроились удобно, насколько это было возможно. Наступил новый день. Мы все так же стояли на товарной станции. В прошедшую ночь отловили и погрузили еще одну партию несчастных. (Совсем недавно я узнал, что в те дни вышло административное постановление, где было сказано, что предоставляющие убежище также должны были быть депортированы.) Солнце нещадно нагревало неподвижно стоящие вагоны, в которых было жарко, как в печи. Отдельные горожане еще ходили вдоль вагонов, протягивая наверх тому или этому пакеты с вещами. Уже вторую ночь нам пришлось провести в неподвижно стоящем вагоне. Наступил рассвет третьего дня. Как ни странно, но стоянка всех очень утомила; мы ждали, когда же поезд тронется, и — что бы потом ни случилось — доставит нас наконец-то к цели.

Через окошечко я вглядывался вдаль. Там, над горизонтом, поднимались темные волны лесистых холмов. Милая страна буковых лесов! Любимая, маленькая Буковина! Затаившаяся в предгорьях Карпат, словно сказочная страна: все здесь изящное, миниатюрное, словно в кукольном мире — плавные холмы, ручейки, струящиеся по оврагам, рассеянные по долинам деревеньки с церквушками, протягивающие свои кресты на башенках Богу, как молитвенно сложенные руки, чтобы Он не отводил глаз от несчастий мира, чтобы Он не позволял торжествовать злу.

Вечером 13 июня мы почувствовали толчок: поезд тронулся в путь. Наши вагоны для скота тряхнуло на железнодорожной стрелке, и он покатился на восток, навстречу своей судьбе. Последний раз я смотрел на все из окошка. Усадьбы, стада с пастухами, тут пруд, там буковый лесок — все быстрее и быстрее проносились мимо: «Прощайте, горы, дорогие моему сердцу пастбища, уютные тихие долины, прощайте!»

Мы ехали всю ночь напролет, привыкая к тряске и толчкам наших безрессорных вагонов. Днем ландшафт изменился — широкие, ровные поля тянулись до горизонта, и при этом нещадно палило солнце. Очевидно, что мы прибыли на украинскую равнину. Кормили нас щедро! К каше и чаю добавили третье блюдо. На ужин принесли ведро с розовым, гелеобразным содержимым сладковато-пресного вкуса. Как позднее мы узнали, эта пища, приготовленная из кукурузного крахмала, называлась «кисель». Никто к этому странному колышущемуся блюду не притронулся — мы его вылили. Ах, мы еще воротили носы! Если бы мы знали, что нас ждет, то просто вылизали бы это ведро.

Прошла почти неделя: теперь мы, очевидно, проезжали широко раскинувшиеся украинские степи. Часто без видимой причины поезд останавливался на открытой местности. Однажды во время такой остановки подошла крестьянка и предложила нам кувшин молока за буханку хлеба. Я опешил: крестьянка — и просит хлеб?! Я подумал о наших буковинских крестьянах, у которых пищи всегда было в изобилии. Румыния в то время была аграрной страной, еда была очень дешевой, предложение превышало спрос, и никто не голодал. Ни один нищий не посчитал бы хлеб за милостыню; они требовали денег, чтобы потом, само собой, напиться. И еще: откуда эта крестьянка, которая пришла издалека — дома виднелись на расстоянии нескольких километров, — знала, что в этом поезде едут депортированные и что у них есть хлеб? Вероятно, были и другие такие же поезда с такой же «поклажей», как наш, и проезжая мимо, они позаботились о «рекламе». Уже остался позади Урал, когда однажды поезд вдруг опять остановился на открытом участке дороги. Наверное, это была запланированная длительная стоянка, потому что — о, спасение! — вагонные двери открылись. Мы, как дети, прыгали вниз из полутьмы, из клоаки наших скотных вагонов в свежий, дурманяще-свежий луговой воздух. Словно родившиеся заново, мы скакали в траве, как маленькие, жмурились в ярком дневном свете, болтали с соседями из других вагонов — и вдруг, словно взрывная волна, по вагонам разнеслась новость: началась война! (Это было 22 июня 1941 года.) В мгновение ока умолк смех. Всех охватило подавленное настроение: как этот новый роковой удар отразится на нас? Догадки, страх, робкая надежда, что теперь нас, может быть, отпустят, сомнения — все перемешалось. Между тем прозвучала сирена, и мы неохотно стали карабкаться в наши клетки на колесах. Медленно, нерешительно поезд снова пришел в движение. Первоначальное возбуждение, спор мнений стихли, и вот уже почти все сонно и безразлично ко всему, что происходило, снова сидели на своих узлах.

Мы были в дороге уже две недели; воды нам не давали. Помыться, почистить зубы или сменить одежду — все это стало какими-то устаревшими привычками несуществующей для нас цивилизации. Из-за чудовищного, затхлого зловония, гнетущей тесноты в измученных лицах людей появилось что-то отталкивающее. Особенно издевалась над нами погода. Все время стояла испепеляющая жара и плыли лишь легкие облачка. Поезд уже двигался, вероятно, по Сибирской низменности, где небо выглядело бледно-голубым, ему не хватало синевы небес нашей высоко лежащей Буковины. Мы ни разу не видели какого-нибудь города или большой станции; очевидно, что наш поезд держали подальше от подступов к вокзалам — мы не должны были лишний раз мозолить людям глаза.