Галина Сафонова-Пирус: В перестройке. 1987—2000

Чудо! Чудо, что дожили до таких дней!

Кто-то из героев говорит, что ничего, мол, у нас не изменится, пока там, наверху, будет старый аппарат.

И он прав.

– Есть интересная тема, – Платон вошел на кухню. – Желдаков напечатал статью в «Рабочем», как на Партизанской поляне обокрали машину его друга-генерала, и обокрали пацаны, их тут же, в лесу поймали. Желдаков делает вывод: надо, мол, этих пацанов работой загрузить, чтоб времени свободного у них не оставалось, вот тогда…

А ведь там, в Белых Берегах, когда-то монастырь был, но после революции его разрушили, развезли на щебенку, из которой потом построили дорогу к обкомовским дачам.

– Да, тема отличная… – угадываю мысль. – Стоит написать для московского «Журналиста», а то что-то давно не писал туда.

И два дня сидел в своей комнате, писал, а сегодня читал нам с дочкой: пацаны растут в поселке обслуги, видят, что за проволокой и высоким забором скрыты озеро, дачи, особняки, а в бронированные ворота въезжают и выезжают черные «Волги», вот и мстят, наконец, этим «волгам».

Хвалю, улыбаюсь:

– Под своим именем посылать будешь? – И советую: – Лучше – под псевдонимом, а то опять вызовешь «огонь на себя».

Но он после прогулки говорит:

– Решил поставить свою подпись.

Решил, так решил.

Проснулась с ощущением света и радости, еще не осознав, что сегодня – Пасха.

Потом позвала Платона завтракать, а он:

– Ты бы поставила на стол бутылку водки, нарезала ветчины, положила в тарелку солений, кулич испекла, а потом и приглашал б, – шутливо заворчал.

Но знаю: почти упрекает, что не умею праздновать. Да, не умею, но все же… Достаю кусок сала, что недавно засолила, нарезаю колбаску, что вчера «дали» на работе, ставлю кекс, что вчера же испекла. Еще вспоминаю: есть недопитое сухое вино! Достаю рюмки. Приглашаю опять:

– Вот тебе и ветчина, и бутылка, и кулич…

Удивился… Вошла заспанная Галя, – вчера-то ходила с Олей в церковь слушать, как там поют… а мы слушали запись церковных песнопений с магнитофона, на пианино стояла икона, перед ней горела свеча…

– Выпьем за то, – Платон налил вина в рюмки – чтобы истина, красота, добро всегда возрождались.

– Воскресали, как воскрес Христос, – уточнила я.

И опять взяла магнитофон на работе, хотя на этот раз уж очень дотошно допытывались: зачем нужен… режиссеру? Но дали… всего на неделю, так что вчера ездила к маме и записала целую катушку. Кажется, она устала от своих воспоминаний, и поэтому, если удастся еще раз взять магнитофон, то надо будет составить для нее последние вопросы, а потом… Смогу ли из этих «лоскутков» сшить что-то? Нет, еще не знаю. Но думаю, что в этом поможет мне моя профессия режиссера. А назову «Негасимая лампада», – так хочет мама, – и уже знаю, с чего начну: мама рассказывает об учителе-революционере, который жил у них, и который однажды отрекся от Бога и погасил лампаду, что висела у иконы.

В поезде дочитывала «Котлован» Платонова 12 12 Андрей Платонов – русский советский писатель, драматург, поэт, публицист. … И как он мог так писать? Словно докапывался до первозданности каждого слова. И – мрачнейшая картина! Смесь крови, страдания и слепого энтузиазма тридцатых годов, лишенного здравого смысла.

Все потом думалось: наверное, борьба за справедливость неизбежно рождает ненависть, и самое яркое подтверждение тому – французские революции и наша, в ноябре 17-го. Ведь в конце этих битв за справедливость – реки крови!

Но человека-то делает человеком только любовь!

Сегодня на ПТВС делаю запись первомайской демонстрации трудящихся.

День – чудо! Я – в любимом костюмчике с белой крепдешиновой кофтой, в новых туфлях. Ходим с операторами по площади, обговариваем возможные варианты, и я чувствую себя молодой, красивой… Вдруг подходит Погожин, секретарь Обкома по идеологии. Когда-то, в молодости, я была даже немного влюблена в него, и был он тогда «растущим комсомольским работником» с тонким, интеллектуальным лицом… и вот сейчас здоровается, поздравляет с праздником, берет под локоть и, как бы, между прочим, говорит:

– Я всё смотрю во-он на ту камеру, что стоит на карнизе гостиницы прямо над центральным входом. Не упадет ли на людей?

– Ну и что? – шутит оператор Володя Бубенков. – Под ней же только одни гебисты стоят, так что…

Все смеются. Улыбается и Погожин.

– Не-е, Володя, нельзя, – смягчаю я. – Гэбисты тоже люди, у них даже дети есть.

Опять все смеются, а Погожин наклоняется ко мне и тихо так говорит почти серьезно: