Владимир Тальков - Крестный путь Игоря Талькова

Когда я приходила к Володе, он кидался ко мне с криком и замирал на груди, всхлипывая. Иногда я, спуская с него штанишки, видела отпечаток пятерни. Видимо, он плакал без меня, кричал, а его били за это. Ведь там, как и везде, люди тоже разные попадались. Я думаю, поэтому он и вырос таким нервным. Ребенок был очень тонким, впечатлительным, ему нужна была ласка, а он был лишен ее и рос как загнанный волчонок.

Когда Володе исполнилось полтора года, вышло постановление о сокращении сроков хорошо работающим заключенным. Я тогда работала в цехе по пошиву военной одежды – шила ватные брюки. Работали мы в две смены: с 8 до 20 и с 20 до 8. Я работала очень добросовестно. Обещали сократить оставшийся срок в два раза, то есть вместо года оставалось шесть месяцев. Моя тетя с Кавказа решила забрать Вову к себе.

– Тебе еще полгода сидеть. У тебя первый ребенок умер в тюрьме. Давай спасем второго. У нас все свое: скотина, сад, огород. Нам он не будет в тягость.

Одной из наших медсестер оформили командировку на Кавказ, чтобы отвезти Вову. Возвратившись, она рассказала, как ее хорошо встретили, как рады были Володе, как все наперебой с ним нянчились, и заверила меня, что Володе там будет очень хорошо. Я взяла себя в руки и старалась не тосковать по нему. Мне удалось себя уверить, что ему там будет лучше, а моя задача здесь – работать добросовестнее, чтобы поскорей освободиться. И действительно, как потом оказалось, Володя там поправился и опять стал живым и радостным ребенком. С ним с удовольствием занимались многие родственники. Сегодня он был у одних, завтра – у других. Бегал по двору за петухами, садился верхом на собаку, поросенка… Но все-таки раннее детство в лагере оставило в нем след на всю жизнь.

Итак, мне оставалось отбыть в зоне еще полгода. Вот тут-то и начались мои мучения. Я думала, сойду с ума. Девять с половиной лет отсидела терпеливо, а последние полгода и особенно дни были ужасны. Меня поймет только тот, кто сам отсидел. Когда я получила освобождение, вылетела из зоны, как птица, не хотелось оставаться ни одного часа. Оформила документы и уехала к папе.

Во время войны папу из Усманки направили сначала на строительство железной дороги на Абакан – Тайшет, а потом переслали на Тульские шахты. Брата выслали в Якутию на вечное поселение с тем условием, что, если он сделает попытку сбежать, – будет осужден на каторгу. Ехал он как-то ночью, уснул, лошадь стала в кустах – так он и замерз вместе с лошадью. Мама приехала к отцу в Щекино Тульской области, когда я была еще в лагере. От тоски по детям и от пережитых лишений она заболела и умерла. Ей было тогда всего сорок семь лет. Похоронили ее в Щекино, потом я и папу похоронила рядом с ней.

Мама… Она была сильной женщиной: я у нее слез почти никогда не видела. Даже когда нас выселяли, она, не проронив ни слезинки, потеряла сознание. Но в мою память навсегда врезалась такая картина: перед отправлением на трудфронт мама стала прощаться со всеми нами и с нашей коровой Манькой. Обняв корову, она вдруг разрыдалась. И тут из красивых коровьих глаз закапали слезы: они не текли, а выкатывались такими крупными бусинками и падали, не расплываясь на шерсти… Мама с братом переправились на лодке на другой берег. Поднимаясь на пригорок, она все оглядывалась и махала мне, пока не исчезла из виду. Такой она и запомнилась мне навсегда, с

белой, надвинутой на лоб косыночкой. Больше я ее никогда не видела…

После освобождения меня звали на родину, на Кавказ – там жили мои родственники, и мы с мужем могли бы прожить безбедно, но я не смогла уехать от могилы матери. Не могла я бросить и отца – он остался один, надо было его поддержать. В Щекино сначала мы жили все вместе, потом отец женился, и я стала чувствовать, что мешаю. Пришлось снять угол и перебраться туда с ребенком. Через год к нам присоединился муж, освободившийся из заключения, и мы прожили на этой квартире еще восемь месяцев. У хозяйки было четверо детей и нас трое; все мы размещались в одной двадцатиметровой комнате. Жили одной семьей, никогда не мешая друг другу. Дети были шумные, но послушные. Мы так дружно жили все это время, что, расставаясь, даже плакали. Вообще, несмотря на все трудности, после того как ворота лагеря остались у меня за спиной, я чувствовала необыкновенный прилив сил, подъем, как задыхающаяся, выброшенная на берег рыба, наконец-то попавшая в воду, в свою стихию. Поэтому все наши житейские неурядицы я переносила терпеливо: разве можно было их сравнить с тем, что я уже перенесла!