Усэйн Болт - Быстрее молнии. Моя автобиография

«Если я сильно принуждаю людей к чему-либо, они просто назло делают все наоборот», – сказала она мне однажды.

Несмотря на ее мягкий подход, мне не очень нравилось ходить в церковь. По мере того как я взрослел и стал ходить на спортивные мероприятия, я особенно радовался, когда они проходили по выходным, потому что это означало, что мне не придется идти на службу. Тогда мама стала приучать меня к утреннему служению Богу – 20 минут богопочитания: пение молитв, разговоры о Боге и чтение Библии. В этом случае она смирялась с тем, что в эти выходные я не пойду в церковь.

Такая религиозная практика затягивала меня, и с возрастом я все чаще стал обращаться к вере, особенно когда осознал, что мне дан дар свыше. Я замечал, что часто Бог помогает тем людям, которые стремятся помочь себе сами. Каждый раз, когда я находился на стартовой линии и знал, что выполню задачу, которую поставил с утра тренер, я сжимал распятие на моей шее, бросал взгляд на небо и просил Его помочь и послать мне сил.

После этого короткого разговора все и случалось.

Суператлет не может просто встать на стартовую линию на забеге и победить без предварительной усиленной работы. Он не может рассчитывать на золотые медали или мировые рекорды без самодисциплины. И, поверьте, в доме Болта была и тяжелая работа, и дисциплина – серьезная дисциплина .

Мой отец был заботливым и любящим родителем и делал максимум возможного. Но также он был настоящим хозяином в доме, строгим консервативным отцом, и для него всегда были важны манеры и уважение. Я не был плохим ребенком, но если вдруг переступал границы, отец всегда читал мне нотации. А если я переступал границы сильно, он мог не только повысить голос, но и ударить меня, потому что придерживался традиционных, патриархальных методов воспитания, именно так поступал и его отец. Вот этих побоев я всегда боялся.

В наши дни суровое домашнее воспитание многие люди считают неприемлемым, но оно распространено на Ямайке, где детей часто наказывают, когда они учиняют беспорядок или что-нибудь вытворяют. И я от них ничем не отличался – меня били по заднице каждый раз, когда я совершал подобные проступки, и я уже мог предугадать, за что меня ждет порка. Если я был виноват перед отцом, то уже через несколько секунд мог понять, стоит ли готовиться к побоям.

Если он был явно сердит, то я знал, что мой зад спасен и можно будет отделаться дискуссией. В таких случаях он просто говорил, говорил и говорил, а поскольку это было любимое занятие, то говорил отец долго. Порка была крайним методом, я догадывался, что меня сейчас отстегают, если отец был внешне спокоен. Когда я шалил дома, меня наказывали ремнем. Если я дурачился за пределами дома и был пойман с поличным, тогда действительно было больно. Удар! Еще удар! Каждый удар чертовски жалил, у меня выступали слезы, но я не возмущался порке. Таким способом меня научили различать плохое и хорошее и сделали тем, кем я являюсь сегодня.

Видите ли, уважение было для моего отца тем, с чем не шутят. Для него были важны хорошие манеры, и он хотел сделать это моими ценностями, чтобы я вырос вежливым и благовоспитанным человеком. И он всегда показывал пример. Отец всегда был со всеми учтив и требовал, чтобы люди к нему относились так же. Если кто-то был с ним груб, то отец этого не терпел. Неважно, кем являлся этот человек в Шервуде или чем занимался, но если он входил в наш дом без должного уважения, отец указывал на дверь.

Временами я ненавидел постоянное требование отца быть вежливым. Я помню, как он наставлял меня говорить всем встречным «Доброе утро!», когда я в возрасте пяти-шести лет начал ходить в Вальденсию, приветствовать абсолютно всех – неважно, кто они или чем заняты. Это выглядело нелепо. По пути в школу я мог пожелать доброго утра 20 незнакомым людям. Должно быть, я казался ненормальным с этими бесконечными «доброе утро!», «доброе утро!»…

В большинстве случаев мне улыбались в ответ, но была одна пожилая дама, настоящая бой-баба, которая стояла у своих ворот, когда я встречал ее изо дня в день. Помня, чему учил меня отец, я всегда кивал и говорил: «Доброе утро!», но она мне никогда не улыбалась и не отвечала. Она только смотрела. Поначалу я просто терпел. Я здоровался с ней ежедневно, зная, что она меня проигнорирует, но однажды я потерял терпение.

«К черту все это! – подумал я. – Почему я должен желать ей доброго утра, если она специально не замечает меня?»

Как обычно, поравнявшись со знакомым домом и заметив хозяйку, стоящую на привычном месте, я просто прошел мимо. Не было ни поклона, ни вежливого «Доброе утро!». Я выбросил это из головы, но не учел, что на Ямайке детская грубость всегда вызывала недовольство. Когда я вернулся домой, то не поверил своим глазам: она стояла в нашей передней и выглядела очень разгневанной. Тетка смерила меня суровым взглядом. Ее руки были сложены на груди, она постукивала каблуком. Ей не хватало только булавки, чтобы уколоть меня. В ту же секунду отец схватил меня за шиворот.