Патрисия Гуччи - Во имя Гуччи. Мемуары дочери

В тот же миг, когда мой женатый отец встретился взглядом с прекрасной Бруной, продавщицей в его римском магазине, он потерял голову — и отдал ей свое сердце. Застенчивой 18-летней девушке предстояло стать ориентиром и компасом для моего отца, по которому он выверял свой путь на протяжении всей оставшейся жизни. В те три десятилетия, когда он метался по всему миру, создавая свою империю, «доктор Гуччи», как его часто называли, всегда тайно возвращался именно к ней, Бруне, в поисках опоры и прибежища. И эта женщина держала его руку, когда он умирал.

Юная красавица, чью внешность сравнивали с прославленными итальянскими кинозвездами того времени, заплатила немалую цену за свою тайную жизнь, скрытую от людских глаз. Как следствие, скрывали и мое существование. Будучи замкнутым ребенком, которому пришлось взрослеть не по дням, а по часам, я лишь удивлялась сумрачному, печальному затворничеству матери и ее закрытости — она оберегала их с отцом святилище и не впускала меня туда.

В январе 1991 года, в утро его похорон в Кьеза ди Санта-Кьяра, что на северо-западной окраине Рима, похоже, их примечательную историю уже никто не помнил. Шофер моего отца, Франко, молча привез нас к этой современной церкви со стенами цвета терракоты. Влившись в скорбную толпу, мы в замешательстве поднялись по широким каменным ступеням, и нам указали на места, отведенные сотрудникам компании и деловым партнерам, которые стеклись сюда со всего мира, чтобы отдать дань уважения прославленному патриарху Гуччи.

Через проход от нас сидела первая жена моего отца, Олвен, которую поддерживали три моих сводных брата — Джорджо, Паоло и Роберто, об их существовании я даже не догадывалась до 10-летнего возраста.

Никогда прежде две отцовские семьи не сходились под одной крышей, и атмосфера была ледяная.

Я также впервые в жизни увидела их мать. Если я вообще когда-либо о ней думала, то представляла ее элегантной пожилой англичанкой, словно аршин проглотившей, в костюме-двойке и жемчугах. А она оказалась морщинистой маленькой старушкой в инвалидном кресле, и физическая, и умственная хрупкость этой женщины, которой тогда уже исполнился восемьдесят один год, потрясла меня. Моя мать, окаменевшая в своей скорби, казалось, вообще ее не замечала.

Мы не стали обращать внимания на подчеркнутую отчужденность этой семьи отца. Такова была наша позиция по умолчанию. В то горькое утро единственное, что я могла сделать в этом неприветливом месте, — поглаживать своего еще не рожденного ребенка и гадать, как мы выживем в этих семейных штормах без покровительства моего отца. Прошло меньше недели со дня его кончины, и хотя моя мать по-прежнему каждую ночь видела его во сне, мы обе чувствовали себя брошенными на произвол судьбы.

Верный формальностям, папа уладил все свои дела задолго до того, как впал в последнюю, фатальную кому. Он организовал собственные похороны, прежде чем передать распоряжения своим самым преданным сотрудникам. Это должна была быть простая панихида без цветов и с минимумом речей.

Желая воздать должное моей матери, он написал собственный некролог, который следовало опубликовать после его смерти. Альдо Гуччи, писал он, оставил на этом свете свою жену , Бруну Паломбо, и свою спутницу , Олвен Прайс. Некоторые итальянские газеты честно напечатали некролог с указанными отличиями между двумя женщинами, как и задумал мой отец.

Однако «Нью-Йорк таймс» воздержалась от подобной публикации. В появившемся через два дня после его смерти некрологе приводились слова президента Джона Кеннеди, который назвал его «первым итальянским послом моды». Некролог заканчивался фразой: «После кончины мистера Гуччи остались его жена, в девичестве Олвен Прайс, и три сына — Роберто, Джорджо и Паоло».

Никакого упоминания ни о моей матери, ни обо мне.

Это было вопиющим умолчанием, вероятно, организованным другой стороной его семьи, но мы были бессильны что-либо изменить. Не могли мы противодействовать и другим нежелательным публикациям, появившимся после смерти моего отца. Де-юре я еще долгое время обязана оставаться невидимкой и хранить обет молчания.

Вплоть до нынешнего дня.

Прошло двадцать пять лет — и вот она, непридуманная история о моих родителях и созданной моим отцом всемирной империи, которая в конечном счете предопределила жизни каждого из нас.

Теперь я имею право рассказать ее.