Макарий Огибенин - День в раскольническом скиту (из моих путевых воспоминаний)

Служба кончилась. Монахи, в ожидании ужина, разместились по скамейкам, расставленным около стен в молельне, и ни на одном монахе я не мог увидеть рясы с широкими рукавами, а потому я и обратился с вопросом к отцу Досифею – большому начетчику в ските, о котором речь будет впереди. Происхождение широких рукавов, как никоновское изобретение, довольно курьёзно объяснил он мне.

«Никон патриарх, – начал он повествовать, – ещё будучи простым монахом, любил щеголять и рисоваться своею внешностью. Однажды приехав в Москву, он вздумал заказать для себя рясу. Для этой цели он купил самой хорошей в то время материи и отдал её портному – горькому пьянице, последний был с жестокого похмелья, когда её кроил, и был пьян, когда шил, а с пьяных глаз и не заметил, что рукава вышли необыкновенно широки. Через несколько времени приходит Никон и спрашивает:

– Ряса готова?

– Готова! – промычал лежавший и уже мертвецки пьяный портной.

Никон примерил рясу, работа ему понравилась, а рукава показались даже очень оригинальными, и он решил их не переделывать, а оставить в таком виде. Никон и тогда, когда был возведён в сан патриарха, носил рясу с такими же рукавами. Современное ему духовенство, из подражания суровому патриарху, стало заказывать такие же рясы с широкими рукавами».

Раскольники – монахи, чтобы не подражать ненавистному им Никону и отличиться по внешности от «никониан», носят рясы с обыкновенными рукавами.

Пока мы разговаривали с отцом Досифеем, повара засуетились: они вносили столы и накрывали их скатертями. Мне, как почётному гостю, был поставлен отдельный стол за левым клиросом. ( Отдельный стол поставлен, скорее всего, не как почётному гостю, а как никонианину, с которым раскольникам запрещается иметь общение в еде. – Ред. издания 1902 г. ). Они особенно вежливы с человеком православным, который в первый раз заедет к ним в скит, они и стараются всячески угодить ему и словом, и делом.

Перед ужином была прочитана всеми монахами краткая молитва: «Ядят нищии и насытятся». Всё время, пока ужинали, на средине молельни читал один монах жития святых отцев каким-то странным тоскливым речитативом и перед точками последние слоги очень длинно затягивал. Монахи кушали молча, и лишь изредка отец Досифей вполголоса объяснял трудно понимаемые места прочитанного. Пока он объяснял, чтец молчал, закрывшись каптырем.

Ужин продолжался часа полтора. Я отужинал ранее и от нечего делать занялся рассматриванием икон, а так как в келье было очень темно, то читавший монах, окончив чтение, светил мне восковой свечой и объяснял, которая икона кем написана, откуда она приобретена, сколько за неё заплачено, или кто пожертвовал. Иконы вообще были небольших размеров, но некоторые из них были особенно тщательно написаны.

– Эта вот, – показал мне рассказчик пальцем на икону «Рождество Богородицы», – писана братьями Богатырёвыми в Невьянском заводе 60 лет тому назад, а эта вот (показал он на образ Богородицы «Одигитрии») – работы отца Григория, поди, знаете, который подвизался в 17 верстах за Верхнетагильским заводом ( в местности, известной под названием «Весёлые горы». – Авт. ), куда на 28 июня ежегодно стекаются на поклонение мощам его тысячи богомольцев-христиан. Писал-то сердечный на камне: скала там есть на Урале неприступная, с которой видать верст на 50 кругом, на ней он, родимый, и трудился в написании святых икон, – пояснил мне словоохотливый молодой монах.

– Я там бывал, – сказал я ему.

– Слава Тебе, Господи! – воскликнул монах и набожно перекрестился. – Значит, никонианская закваска в вас уже выдыхается, коли вы посещаете места, чтимые древлеправославными христианами, – радостно проговорил монах.

Когда кончено было последнее кушанье, отец Паисий скромно сказал:

– Будьте довольны!

И, перекрестившись, начал вставать из-за стола, его примеру последовала и вся братия. После ужина была прочитана молитва: «Бысть чрево твое святая трапеза», и так далее, и опять моление о здравии жертвователей и благотворителей.

Потрапезовав, унесли столы из молельни, зажгли лампады и свечи и стали служить повечерницу с пением ирмосов «Иже воды древле». По окончании повечерницы были прочитаны молитвы на сон грядущий, и монахи, испросив благословение у игумена, разошлись по разным кельям на покой.

Я постарался завязать разговор с отцом Паисием и, прежде всего, спросил:

– Давно ли вы, отец Паисий, здесь спасаетесь?

– Восемь лет уже, – отвечал он, – да начальство шибко беспокоит: то пристав приедет, то урядник, то лесничий, который без билета, видите ли, не велит рубить дров, а нам, грешным, не желательно быть запечатлёнными печатью антихристовою. Ох! Хитёр окаянный, всеми ведь «средствиями» старается он уловить в свои многоплетённые сети, дабы совратить с пути истинного и низринуть в ров погибели. Намедни вот тоже пристав приехал: зачем, говорит, совращаете в «рашкол» православных? Ох, искушение! Человек желает принять древлее благочестие, а тут брадобривец-табашник говорит: зачем совращаете в рашкол? Ох, времена тяжкие! Нет уж, «прости Христа ради» ( старообрядческие монахи и даже некоторые набожные миряне к каждому почти слову для вящей набожности и смирения прибавляют: «Прости Христа ради». – Авт. ), я с этим не согласен. Белый свет на волю дан. Мы никого насильно не тащим. Уж если открыл кому что Господь, так оно и выходит. А то пристав… разве душа-то приставом сотворена? А табачищем-то от него как несёт, ровно из газовой трубы, прости Господи… Приедет урядник, такой вертлявый да непутный, что и не дай Бог! Пристанет как смола: покажи да покажи ему стариц! Где, говорит, их священная обитель, да где, говорит, у вас воспитываются дети, рождённые под тенью древ. Что же дети-то – еловые шишки что ли? Уж подлинно – слуга антихристов. Он тебя отругает всячески, а ты его благодаришь, благодаришь… да кланяешься.