Глеб Горбовский - Остывшие следы - Записки литератора

Минуя явь, что вся
была то бред, то жуть,
чего уже нельзя
отвергнуть и вернуть.

По шпалам дивных лет
в заоблачную высь.
Привет тебе, привет,
немеркнущая жизнь!

Возвышенная роль,
Божественная быль,
без коих все мы — ноль,
космическая пыль…

Кое-как, не по прямой,
вперевалку, утицей —
я иду к себе домой
по Офицерской улице.

Где тот дом святых обид,
благодати всяческой?
Он на улице стоит,
на Малой Подьяческой.

Там живет моя родня
и собачка с котиком.
Дома не было меня,
ох, сорок девять годиков.

Сколько я чего постиг,
сколько вчуже прожито, —
а ведь выбежал на миг,
как будто за мороженым.

Открутись назад, кино!
Где вы, годы ранние?
Вон летит мое окно
с пунцовыми геранями…

Я на кнопочку нажму, —
дверь обвиснет парусом.
Если спросят: «Вы — к кому?» —
скажу: «Ошибся адресом».

О, Революция, ты дочь
Парижа! Но у нас в России
твоя карающая ночь
была длинней, была красивей!
Пусть, пусть у нас тупей ножи,
гнилей пенька для вражьей шеи, —
зато уж слаще нашей лжи
нет в мире! Слаще и прочнее.
Полураспад ее ядра
столь затяжного, злого свойства,
что проникает до нутра
и вызывает беспокойство
на континентах и морях!
…В умах кровавых лихорадка —
не оттого, что сладок страх,
а потому, что… резать сладко.
Наш дом горит. И ночь, как век,
длинна! Огонь течет из окон.
«Создатель Бога — Человек!»
«Че-Ка — Всевидящее Око!»
О, революция, ты смерч
опустошительный и душный.
Кровь на знаменах — это смерть
на площадях, но прежде — в душах.
Людское сердце — вот скала,
вот где тюрьма, вертеп насилий, —
чье очищение от зла
дороже взятия Бастилий!

Ночью двое вороватых
под шафе — в поту, в росе —
пограничный, полосатый
столб вкопали на шоссе.
Получилось криво, худо —
торопились. Как смогли.
Пусть на миг, но отчий хутор
от России — отсекли!
Утром — шум. Скандал-тревога,
Дыбом деды и отцы!
И — напрасно. Слава Богу:
отсекли — и молодцы.
Отделились — и прекрасно.
Отвалили — и привет.
Поясню, кому не ясно:
подневольной воли нет.
Ну, а мы, хоть голы-босы,
проживем без них не зря:
для услады есть березы,
для волнений — синь-моря.
Хлеба нету? Эка жалость!
Колосились бы умы.
Оклемаемся, пожалуй,
от друзей, как от чумы.
Право слово, хоть жестоко:
иногда, чтоб вновь дружить,
очень нужно — одиноко,
неприкаянно пожить.
…Матерясь, с утра бригада
столб корчует фронтовой.
Без России, как без мата,
Не прожить, хоть волком вой!
Без России? Эка диво!
А попробуй: как без слёз…
Без кровавой, шелудивой,
в белом венчике из роз!

Его к родному пепелищу
на огонек, на запах пищи
к старухе матери в село
из тьмы скитаний занесло.

Он был повсюду, даже в Польше.
Ему лет сорок. Бабке больше.
…Тут председатель за столом
давай сверлить его сверлом:

«Где пропадал? И — что намерен?
Бери надел! В овраге — мерин:
нуздай, паши! Гони тоску.
Телушку дам. Считай деньгу!»

До ночи лампочка не гасла.
Пришелец ел, кивал согласно.
А поутру, собрав мешок,
ушел, наладив посошок.

Ничто и никакие силы —
ни хлеб, ни отчие могилы —
не удержали! От старухи
он отмахнулся, как от мухи.

А перед тем, как прочь идти,
вдруг ощутил восторг в груди:
«Отпала, слава те, забота, —
впирайся тут! Была охота…

Уж лучше буду без копейки
спать при вокзале на скамейке.
Уж лучше… крысой в погребах,
чем у земли ходить в рабах!»

Как будем дальше жить?
Вновь скушно-золотушно?
Питаться корочкой и рученьки совать
в чужой карман? А может, вспыхнем дружно
и со стыда сгорим?!
Прошу голосовать.

Что будем говорить?
Вновь — пламенные речи?
В проклятьях изнывать, тревожа Божью Мать?
А может, помолчим? Хотя бы этот вечер?
С улыбкой на губах?
Прошу голосовать.

Куда теперь пойдем?
На факел негасимый —
в Америку-страну, где мягче жизнь-кровать?
А может, помолясь, отыщем путь в Россию
среди лесов-болот?
Прошу голосовать.