Анатолий Галущенко - Страна контрастов. Мемуары разработчика ядерного оружия СССР

Работа была не тяжёлая, а очень тяжёлая. Ещё не закончилась война. На шахте всего не хватало: леса для крепи, порожняка, отбойных молотков, спецодежды и т. п. В забое, когда иногда толщина пласта угля не превышала 45 сантиметров, забойщик в этой подземной щели при недостатке кислорода рубил уголь обушком при свете керосиновой лампы. Об угольных комбайнах и подземных электровозах даже не мечтали – под землёй вагонетки с углём и породой перевозили лошади. Условия работы шахтёров того времени хорошо описаны в известной книге Бориса Горбатова 1 1 Борис Горбатов. Непокоренные. Донбасс. Издательство «Известия». Москва. 1973 .

Шахта работала круглые сутки в три смены по восемь часов. Шахтеры трудились в разные смены по несколько дней. У инженерно-технических работников (ИТР), в том числе и у отца, начальника участка, рабочий день был ненормированным. В то время на шахте это означало буквально круглосуточную организаторскую работу и контроль. В начале каждой смены начальник участка «проводил наряд»: бригадирам давал конкретные задания, что, где и как надо за смену сделать. Он же контролировал выполнение заданий и решал постоянно возникающие в процессе работы проблемы. Работать надо было и в штреках, лавах, забоях под землёй, и на поверхности – в кабинетах начальника шахты и главных специалистов и дома по телефону.

Телефонной сети на руднике тогда не было. К квартире отца был протянут на столбах телефонный провод и установлен армейский полевой телефон для связи с шахтой. Он представлял собой коробку с откидывающейся крышкой размером с обувную коробку. При вызове абонента надо было сначала покрутить ручку и попросить девушку на коммутаторе соединить с нужным абонентом. Домой отец приходил только спать. Сон, как правило, был коротким и в разное время суток – когда позволяли дела на шахте. Но и сон часто прерывался телефонными звонками, приходилось решать острые вопросы (например, нет порожняка – уголь нарубили, а грузить не во что, работа остановилась, срывается план угледобычи, а это было смерти подобно). Тогда начинались разборки с теми, от кого зависело решение вопроса, на всю квартиру гремел виртуозный шахтёрский мат, без которого на шахте ничего не решалось. При этом домашние чувствовали себя неловко, делали вид, что ничего не слышат. И что интересно: в разговоре с домашними, даже в возбуждённом состоянии, отец никогда не употреблял матерных слов.

В детстве я испытывал сильное чувство неловкости и жалости к отцу, которого нехорошие люди доводят до состояния бешенства, так что он вынужден ругаться матом. Наверное, это на меня так повлияло, что я никогда не употреблял и не употребляю матерных слов, хотя в детстве рос в окружении мата и на улице, и дома, и в школе. Люди, которые не могут обходиться без мата, как ни странно, вызывают у меня чувство жалости и сострадания как несчастные, обиженные судьбой.

Особенно напряжённые дни у отца были в случаях нередких разнообразных аварий в шахте (взрыв метана, обрушение кровли, завалы, затопления, пожар в подземных выработках и др.). Такие аварии почти никогда не обходились без человеческих жертв. Люди гибли или оставались калеками на всю жизнь. Когда в шахтёрском посёлке разносилась весть про аварию, жёны и дети шахтеров бежали на шахту и в тяжёлом, тоскливом ожидании стояли у ствола шахты, по которому поднималась клеть с горноспасателями и шахтёрами – живыми и мёртвыми. Как приговора ждали известия: жив ли наш, не покалечен ли?

Когда срывался план угледобычи и гасла красная звезда на шахтном копре (звезда горит – план выполняется, звезда погасла – не выполняется), объявлялись так называемые «дни повышенной добычи» (ДПД). Бросались все силы, резервы, делалось всё возможное и невозможное, чтобы резко повысить угледобычу и «вытянуть план». В такие дни отец, бывало, по три дня не возвращался с работы домой. Мать еду носила ему на шахту.

Последствия разрушительной войны давали о себе знать не только в тяжёлых условиях труда. Отцу припомнили и то, что после подрыва шахты не смог пешком обогнать стремительно двигавшиеся на восток механизированные части немецких войск и оказался на оккупированной территории, и то, что попал в концлагерь.

Самым страшным оказалось то, что во время пертурбаций на оккупированной территории он утратил документы, в том числе партбилет, – в то время, пожалуй, самый важный для него документ.

После освобождения отец неоднократно обращался в партийные органы с просьбой о восстановлении партбилета и, соответственно, членства в партии. Получал отказы. Дошёл до первого секретаря Сталинского обкома партии. Тот тоже отказал в восстановлении в партии. Но, учитывая очень хорошие отзывы об отце со стороны товарищей по партии и работе, предложил ему вновь подать заявление о вступлении в партию. Отец это предложение не принял, посчитав неприемлемым вступать второй раз в партию, из которой не выходил. Но убеждений своих не поменял и до конца дней своих считал себя беспартийным коммунистом.