Дональд Рейфилд - Сталин и его подручные

В 1890-х гг., в семинарские каникулы, Сталин редко возвращался в Гори на лето; он проводил время под Тифлисом с другими семинаристами и общался с грузинскими студентами, только что вернувшимися из Варшавы, Харькова, Москвы, Петербурга. Каждое поколение грузинских студентов оказывалось еще более радикально настроенным. Отрочество Сталина совпало с деятельностью марксистов «месаме даси», не очень сплоченной группы, которая склонялась к идее, что власть нужно свергнуть силой, и уже отказывалась от национализма, чтобы сотрудничать со всеми угнетенными народами Российской империи. В Грузии радикальные настроения были более распространены – даже среди предпринимателей и дворянства, – чем в самой России. Борьба Грузии за самоопределение объединила всех, несмотря на раздоры между либералами и революционными социалистами. Лига свободы в Грузии охватывала и конституционных социалистов, таких как меньшевик Ноэ Жордания, который станет руководителем Грузинской республики Грузии в 1917 г., и марксистов-интернационалистов, таких как Филипп Махарадзе, один из первых политических учителей Сталина. Тифлис все еще был сонным провинциальным городом, но в 1895 г. грузинская интеллигенция, рассеянная по всей России и Европе, в ссылке или в университетах, смогла сосредоточить маленькую группу марксистов именно в столице. Пролетариев все еще было мало (в городе преобладали армяне-купцы и русские чиновники), так что пропаганда марксизма была более выгодна в единственном большом промышленном закавказском городе, Баку, или в главном закавказском порту, Батуми.

Всю жизнь Сталин был озабочен вопросом, существует ли Бог. Около 1926 г. он читал в русском переводе размышления Анатоля Франса «Диалоги под розой» и остановился на анекдоте о том, как встретились французские поэты Теофиль Готье и Шарль Бодлер: Готье смотрел на гротескную африканскую деревянную статуэтку, которая принадлежала Бодлеру, и размышлял: «А если Бог в самом деле похож на это?» Сталин восклицает на полях: «Ха! Вот и разбери!» Расстроенный замечанием Франса «Бог – перекресток всех человеческих противоречий», он черкнул: «Разум – чувство – неужели и это тоже?! Это ужасно!»

Потеряв веру в Бога, Сталин тем не менее сохранил кальвинистскую веру в грех, грехопадение, благодать и проклятие. Он даже, кажется, не перестал верить в любовь как верховное начало вселенной. Из разворованной сталинской библиотеки сохранился экземпляр «Братьев Карамазовых». Главы, где Сталин чаще всего подчеркивает целые абзацы карандашом, не касаются, как можно было ожидать, отцеубийства или права великого мыслителя делать то, что он хочет, раз Бога нет. Сталина заинтересовало совсем другое – философия иноков Достоевского. Он подчеркивает размышления отца Зосимы о сути «деятельной любви» к людям: «ибо любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее» (8). Сталин смог принять утверждение Анатоля Франса, что Бог умер; считая себя сверхчеловеком, он почувствовал себя способным заменить Бога самим собой. Но его угнетала собственная смертность. Читая диалог Франса о старости, он подчеркивал заметку, что некоторые люди предпочитают ад небытию. Даже в отрочестве Сталина беспокоила старость и смерть. Его лучшее и последнее стихотворение предвосхищает одинокую немощность его собственных последних лет:

В старости Сталин, конечно, мог, когда бы ни захотел, вызвать аплодисменты и благодарность толпы, которых так недостает его романтически настроенному лирическому герою, но, если он дряхлым стариком вспоминал это стихотворение, оно, должно быть, казалось горьким и пророческим (9).

Суровое православное восприятие «жестокой деятельной любви» было Сталину по душе; а протестантское толстовское христианство, которое опиралось на независимость личности, раздражало его. Сталин энергично марал книги Толстого, принадлежащие и ему, и его дочери Светлане. «Ха! ха! ха!» – писал он красным карандашом, издеваясь над следующим высказыванием Толстого: «Единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди, состояло только в том, чтоб люди признавали себя всегда виноватыми перед Богом и потому не способными ни наказывать, ни исправлять других людей».