Альберто Васкес-Фигероа - Сикарио

Видели когда-нибудь такой дождь? Видели, чтобы неприметная, тихая вода была способна парализовать весь город, потому что капля за каплей проникла в самые глубокие, самые отдаленные уголки его основания, затопив улицы, промочив кабели, остановив автомобили, проникнув внутрь электрических лампочек и пропитав холодной водой всё вокруг, и человеческие души в том числе?

Это было словно проклятие, ниспосланное на наши головы небесами, чтобы показать никчемному человечеству, что, для того чтобы покончить с ним и вычистить все скопившееся на земле дерьмо, вовсе не нужно свирепствовать и бесноваться, а достаточно лишь начать мочиться ему на голову, и делать это до тех пор, пока люди сами не начнут умолять, чтобы их наконец-то утопили.

И вместе с дождем в город пришли новые голодные.

Зачем? Что они искали здесь, среди всего этого бетона? Редким было утро, когда на улицах не находили трупы людей, что по большей части умирали не от голода и холода, а скорее от парализующего страха и отчаяния. То были «чолос», голод согнал их сюда из деревень, превратившихся в трясину, а на новом месте у них так и не получилось «пустить корни» среди всего этого враждебного асфальта.

Быть бедным – это одно дело, но превратиться в жалкое ничтожество – совсем другое.

Не знаю сеньор, может быть вы и не поймете разницу, или там, откуда вы приехали, не существует видимой разницы, видимой границы, что разделяет тех, кто способен переносить голод с высоко поднятой головой, и тех кто изгибает холку подобно зверю, но, хочу лишь отметить, что те, кто живут в горах – живут там без малейшей надежды, а спустившись в город умирают от отчаяния.

Я-то был нищим с самого рождения и потому сам процесс выживания воспринимался как нечто естественное, и тяжкое ощущение одиночества, когда тебя окружают миллионы безразличных лиц, не очень-то и давил на мою психику, в отличие от тех, кто приходил в город из далеких деревень.

Если «чоло» входит в магазин с целью прикарманить кусок хлеба, то от всего этого неонового света и подозрительных взглядов охранников его, как бы, парализует, так что он и сдвинутся с места не может, не то что украсть. Если он садится на ступени перед входом в церковь и молча протягивает руку – это не значит, что он просит милостыню, он просто ждет.

И тем более ни у кого из них не было такого сообщника, как Абигаил Анайя. Никто из них не был способен преследовать прохожего на протяжение четырех и более кварталов, изводя его своим нытьем, пока у того не лопнет терпение и он не вытащит из кармана монету-другую, чтобы швырнуть на мостовую, под ноги.

Им не ведомы были ни лучшие в городе рестораны, ни задние дворы этих ресторанов, у них не было полезных знакомств с поварятами, что могли припрятать, а потом передать нам кусочек, другой, они не умели проскользнуть в дверь перед самым закрытием, чтобы спрятавшись где-нибудь на лестничной площадке, преспокойно выспаться.

Ничего из этого они не знали. Это был не их мир, а потому постоянно пребывали в агонии.

То была суровая зима, сеньор, суровая и жестокая. Проклятая зима… Она принесла нам не только голод и болезни, убийственную усталость и смерть, но еще пригнала на нашу беду сотни несчастных крестьян, которым и возвращаться-то было некуда.

А потому борьба за кусок хлеба стала непереносимая.

Они были что мухи, что промокшие насквозь крысы, которые чуть обсохнув и осмотревшись, тут же начинают скалиться и готовы наброситься на первого попавшегося на их пути; потерявшие надежду звери, ожившие или выползшие при первых лучах солнца из своих, похожих на могилы, нор.

И только когда дожди закончились, мы поняли сколько их на самом деле и как велик был их голод.

Первый, кто оценил размеры надвигающейся опасности, был, конечно же, Абигаил Анайя.

– Если мы позволим им обосноваться на «Нашей Территории», то они вышвырнут нас. – сказал он. – Потому что этих «сукиных детей» с каждым днем становится всё больше и больше, а нас не прибавляется.

Тогда я до конца не понял смысл этих слов, но все равно поверил ему, потому что, во-первых, он был старше всех нас, во-вторых, был самым ловким и сметливым и, в-третьих, когда дела шли совсем уж плохо и еды не хватало, то мы всецело зависели от него. То, что он назвал «Нашей Территорией» простиралось от Площади де Торос до Кладбища и от Авенида Элисер Гайтано до Двадцать Четвертой улицы.

Не так уж и много, если смотреть на карту, но для нас это была лучшая часть города с ресторанами и кинотеатрами, с цветочными магазинчиками и ещё одним роскошным отелем, чьи постояльцы время от времени кидали нам даже купюры, не только монеты, и уйти отсюда означало переместиться ближе к центру города, где хозяйничали мальчишки постарше, что было чревато, там могли и порезать физиономию, чтобы отбить охоту домогаться до чужих «клиентов».