Татьяна Покопцева: Никогда не сдаваться

КОГДА количество ампул стало превышать норму, которую могли выдать на дом, нам предложили хоспис – сразу после моего восемнадцатилетия. Пролетел почти месяц. В то время я училась в педагогическом колледже по напутствию родителей. Там был вокально-инструментальный ансамбль, в котором я проводила все перемены, а порой и уроки, с которых меня отпрашивал руководитель ансамбля. Я пела, выражая в музыке свое горе, находя в этом свое душевное спасение. И по сей день я живу музыкой.

25 октября 2000 года, солнечным осенним утром я, как всегда, собиралась ехать на учебу. Уже в дверях отец сказал мне, что поедет к маме завтра, так как сегодня ему обязательно надо быть на работе. Когда я подошла к колледжу, меня словно парализовало, и я в него даже не зашла. Резко развернувшись, синяя от дрожи, я поехала в хоспис, где лежала мама. Последней, кто её видел, слышал её голос, держал за руку, была я.

Когда я подошла к ней, мама посмотрела на меня кристально чистыми глазами – такие глаза я видела у нее впервые. Она спросила меня: «Кто ты?», и я ответила: «Мамочка, это же я, твоя дочь!», на что она задумалась и очень спокойно сказала: «У меня никогда не было детей».

Я плакала, держала ее за руку и снова плакала, потому что в тот самый момент я поняла, что она даже не узнаёт меня. Прошло семнадцать лет, а я, как вчера, помню это старое деревянное строение в Ольгино, помню скрипучие деревянные полы, облупившуюся краску на оконных рамах, запах стен и маму. Маму, которая больше

никогда не смогла меня обнять и прижать к себе. Я осиротела в ту самую секунду. Больше никто и никогда так не ждал меня, не целовал и не смотрел на меня так, как это делала она.

В шесть утра следующего дня раздался телефонный звонок. Я открыла глаза. Папа быстро вскочил с постели и побежал к телефону. Мы оба знали, кто и зачем нам звонит. Я лежала под одеялом тихо, как мышка, и боялась пошевелиться. Положив трубку, папа медленным шагом направился в свою комнату. Не вставая с кровати, я спросила его, кто звонил, и папа ответил: «Из хосписа», а после добавил: «Мамы больше нет».

25 октября наш дом опустел. Все держалось на ней, на одной хрупкой, но сильной женщине, которая была громоотводом для всех. Она всегда находила слова для меня, для отца, всегда подставляла себя под удар, лишь бы все было мирно. Она была именно тем связующим звеном, которое невозможно заменить. Когда его изъяли, все рассыпалось. Мы с папой̆ остались вдвоем. Это было непривычно, странно, я не понимала, как начать разговор, когда лучше это сделать и стоит ли вообще его начинать. Я стала одинокой во всех смыслах этого слова. С мамой я была, как за каменной стеной: за меня думали, решали, но вот пришло время становиться совсем самостоятельной – хозяйкой в доме. Мир рухнул, но это было только начало всех моих испытаний.

НА 39-й день после похорон я поехала к маминому отцу, моему деду. Он не был на похоронах, так как лежал в военном госпитале, и я давно его не видела. Приехав к нему, я стала рассказывать, как все прошло. Он плакал. Потом мы пошли выпить чая. Жена деда (после смерти бабушки дед официально женился), которая была младше моей мамы на два года, вступила в беседу. Она абсолютно равнодушно смотрела на меня, ей не было меня жаль – скорее, она ждала, когда же я уйду. Обратившись к деду, она спросила, знаю ли я, что я не родная? Деду сразу стало плохо, он стал кричать на нее – зачем она лезет не в свое дело? Потом он начал оправдываться, говорить, что она что-то напутала, но я уже не могла уйти просто так, ничего не узнав.

Мы сели в отдельной комнате, и я потребовала объяснений, после чего ему пришлось во всем сознаться. После нашего разговора я молча встала, проследовала в коридор и вышла из квартиры. Деда я больше никогда не видела. Он скончался через полгода после мамы. Спускаясь по ступенькам вниз, я плакала. «Такого не может быть». Я все время задавалась одним и тем же вопросом: «Мы же так похожи… У нас с мамой одинаковые подбородки, родинки, фаланги пальцев, размер ноги. Как же так?».