Илья Бояшов: Жизнь идиота

Впрочем, вся наша доморощенная эстрада тоже никогда не простиралась дальше смеси цыганщины и кабака. Я до сих пор совершенно уверен: мы можем дать миру балет, космос, философию, литературу, но вот в чем безнадежно бездарны, так это в так называемой легкой музыке. Ничего не меняется. Ушла в прошлое великая рок-эпоха, а мы уныло (какой уже десяток лет!) в лучшем случае греемся на ее угольях, в худшем – отбиваем все те же «ламца-дрица ламцаца», называя тюремный блатняк шансоном. И ведь подобное происходит при всей нашей несомненной музыкальной одаренности. Но нельзя сказать, что не было попыток прорыва, пусть безнадежных, пусть изначально обреченных. В те веселые восьмидесятые наиболее продвинутые в Москве и Питере (к ним относился и мой новый друг, гитарист и дворник) жадно хватали идеи и пытались их переосмыслить. Никогда не забуду, какое впечатление на нас с Отряскиным произвели альбомы «Дженезис» «Волшебный трюк», «Герцог» и особенно «Мама». Группа «Йес» с Риком Уэйкманом тоже, несомненно, впечатляла. Так что зуд творчества не давал нам заснуть.

Отряскин своими пальцами-коротышами терзал в каморке гитару, я приносил первые тексты. Многие из них он называл «агитками Бедного Демьяна», и действительно, образности в них было маловато, били они в лоб: один из опусов назывался «Свиньи» и изобличал мещанство (нечто подобное, но более удачно изобразил потом Шевчук в своих «Мальчиках-мажорах»). Не скрою, из-под моего пера иногда появлялось и забавное – например, история о сентиментальной горилле, которая встревожила весь зоопарк, полюбив старого дряхлого крокодила. Но настоящей моей гордостью в то время являлись стишки «Карлик Мун» – совершенно безбашенный отрыв про карлика, восседающего на троне посреди космической пустоты:

Андрюхе понравилось, он даже мелодию промурлыкал, но вскоре «Карлик Мун» был забыт, как и десятки других наших совместных творений. Отряскин требовал смысловой изощренности, этакого словесного импрессионизма, а мне больше по душе были простенькие, доходчивые тексты про то, как парень полюбил девчонку или, наоборот, она его полюбила.

Однажды я заглянул в каморку: хозяин куда-то улетучился, а на его кровати сидел и скучал Мурашов. Лехе я напел свою единственную песенку, которую потом, через много лет, записал «Секрет». Песня давно благополучно забыта. Называлось творение «Она так любит…».

Что касается Отряскина, то с ним гораздо больше повезло тексту «Музыка». Как-то я принес бумажку и прочитал:

И так далее.

Он посидел, подумал – и сочинил мелодию. Сочинял он забавно: шевелил губами, потряхивал головой, задумывался на пару минут, а затем начинал мучить струны.

Впрочем, как полагается всякому творцу, Отряскин пробовал себя в разных жанрах.

Неожиданно все стены в его жилище покрылись листами с акварелью: размытые пятна, капли, круги, пирамиды – ни дать ни взять Чюрлёнис. На нескольких картинках небо плакало кровавыми слезами. Некоторые творения были наивны, как и наше тогдашнее желание изменить мир. Некоторые удались. Акварель тем оригинальна, что после первого мазка кисти ничего нельзя исправить. Как получилось, так получилось. Отряскин рисовал и рисовал – и губу прикусывал от усердия. Он трудился и днем и ночью. Какое-то время он казался одержимым. Все остальное забросил. Даже гитару. Мне подарил несколько картинок.

А потом как отрезало.

Стихи Отряскин любил (надеюсь, и сейчас любит).

Гарсию Лорку он читал с упоением.

Помню в его руках еще какие-то сборнички. К тому же иногда мой друг и сам уходил в «те горы и долины» – совсем недавно в ящике своего стола я разыскал целую стопку его виршей.

Я не отношу себя к ценителям поэзии. Но, по-моему, у друга выходило очень даже неплохо.

Главное, искренне.

Что-что, а руки у него всегда были на месте. Состояние дел с музыкальной техникой вызывало отчаяние. Отечественная делалась на оборонных заводах как побочное производство и представляла собой само воплощение халтуры: в ней постоянно что-то трещало, фонило, горело и лопалось. Иностранная баснословно, запредельно, заоблачно дорого стоила. Выхода не оставалось. У какой-то команды Отряскин приобрел самопальный усилитель. Затем, не раздумывая, взялся за молоток и дрель. Вся комната покрылась стружками. В перерывах между беготней в институт, маханием метлой и репетициями он строгал, сколачивал, обтягивал, мазал эпоксидной смолой – и сделал-таки отличные колонки. Правда, до ужаса тяжеленные – как их потом спускали по лестнице, не представляю.