Надия Мурад - Последняя девушка. История моего плена и моё сражение с «Исламским государством»

Пока в Кочо располагался офис ДПК, а дороги патрулировали пешмерга, я тоже так считала. Мы отдалялись от своих соседей – арабов-суннитов. Ездить в Курдистан стало легче, но сложнее посещать суннитские деревни, которые постепенно попадали под влияние экстремистской идеологии. Арабам-суннитам не нравилось присутствие курдов в Синджаре – они напоминали бывшим хозяевам о потерянной власти. Арабы говорили, что из-за курдов не чувствуют себя в Синджаре спокойно и больше не могут посещать езидские поселения, даже те, где живут их «киривы». Курдские пешмерга останавливали и допрашивали их на блокпостах, некогда занимаемых баасистами. Многие с приходом американцев и после свержения Саддама потеряли работу и источник дохода. Вроде бы совсем недавно они были самыми богатыми и влиятельными в стране, но теперь, когда оккупационные войска поддерживали шиитское правительство, арабы-сунниты отсиживались в своих деревнях.

Вскоре у них зародились мысли о мести. К этому их подталкивала и религиозная нетерпимость, направленная в первую очередь против езидов, хотя мы никогда не обладали властью в Ираке.

Тогда я не знала, что курдское правительство специально старалось разобщить езидов и их соседей-арабов, потому что это шло на пользу их кампании по овладению Синджаром. Я не догадывалась, как тяжела американская оккупация для обычных суннитов. Учась в средней школе, я не подозревала, что зреющее в соседних деревнях недовольство прокладывает дорогу для Аль-Каиды и в конечном итоге для ИГИЛ.

Суннитские племена по всему Ираку восставали против шиитской власти и американцев, и чаще всего такие восстания заканчивались поражением. Люди так привыкли к жестокости, что многие сунниты моего возраста и младше не знали ничего, кроме войны и фундаменталистского толкования ислама, ставшего частью этой бойни.

Из этих тлеющих искр в деревнях постепенно разгоралось пламя ИГИЛ, хотя я этого не замечала, пока оно не стало пожаром. Для молодой езидской девушки после прихода американцев и курдов жизнь становилась только лучше. Кочо рос и развивался, я ходила в школу, и мы постепенно выбирались из бедности. Новая конституция дала больше прав курдам и требовала, чтобы в правительство входили представители меньшинств. Я знала, что в моей стране идет война, но казалось, что она не имеет к нам никакого отношения.

Поначалу американские военныепосещали Кочо почти каждую неделю, привозили еду, припасы и беседовали с местными руководителями. Нужны ли нам школы? Асфальтированные дороги? Водопровод, чтобы не покупать воду из цистерн на грузовиках? На все эти вопросы ответом было, конечно же, «да». Ахмед Джассо приглашал солдат на трапезы, и наши мужчины сияли от гордости, когда американцы говорили, что в Кочо они чувствуют себя в безопасности и могут прислонить свое оружие к стене и отдохнуть. «Они знают, что езиды их защитят», – хвалился Ахмед Джассо.

Я знала, что в моей стране идет война, но казалось, что она не имеет к нам никакого отношения.

Когда, поднимая пыль и заглушая деревенские звуки ревом моторов, по улице проезжали автомобили с американскими солдатами, к ним подбегали дети. Солдаты угощали нас жвачкой и конфетами и фотографировали, как мы радуемся их подаркам. Мы восхищались их аккуратной формой и тем, как дружелюбно они держались с нами, в отличие от прежних иракских солдат. Они постоянно говорили нашим родителям, как они рады гостеприимству Кочо, какой уютной и чистой выглядит наша деревня и как хорошо, что мы понимаем: это Америка освободила нас от Саддама. «Американцы любят езидов, – повторяли они. – Особенно Кочо. Здесь мы чувствуем себя как дома». Даже когда их визиты стали значительно реже, а потом и вовсе прекратились, мы продолжали принимать эту похвалу как своеобразный знак отличия.

В 2006 году, когда мне исполнилось тринадцать лет, один американский солдат подарил мне кольцо – простенькое, с маленьким красным камушком, первое ювелирное украшение в моей жизни. Оно сразу же стало моей главной драгоценностью. Я носила его повсюду – в школе, работая на поле, наблюдая дома, как мать печет хлеб; я даже спала с ним. Через год оно стало слишком маленьким для безымянного пальца, и я стала носить его на мизинце, чтобы не оставлять дома. Но оно скользило, едва задерживаясь на суставе, и я боялась его потерять. Я то и дело поглядывала на него, убеждаясь, что оно на месте, и сжимала пальцы в кулак, чтобы чувствовать его.