Владислав Крапивин: Однажды играли…

А у моего друга Семки фамилия была не Левитин, а несколько иная. Но я и в дневнике буду называть его Левитиным – привык. Он – персонаж нескольких моих книжек.

Кстати, и другие фамилии в этой публикации я, пожалуй, тоже слегка изменю. Дело в том, что я не собирался в ближайшие годы печатать этот дневник, а тут вдруг пришлось. И я не хочу кого-то обидеть неточностями или чересчур субъективной оценкой людей и событий…

Так я хотел назвать еще одну свою повесть. Из того же ряда, что повести и рассказы в циклах “Шестая Бастионная” и “Золотое колечко на границе тьмы”.

Хотел рассказать о любимом своем квартале на улице Герцена, где прошло мое детство. Я рассказывал про это и раньше, но тут хотелось написать именно про квартал. Летом 94-го года я был в Тюмени и там на встрече с читателями впервые сказал об этой теме.

Я говорил, что не понимаю таких выражений: “малая родина”, “большая родина” и что моей родиной всегда остается квартал на улице Герцена между улицами Дзержинского и Первомайской. Понимаю, как уязвима моя позиция, особенно для ура-российских патриотов, требующих всеобъемлющей любви к государству. Но что сказано, то сказано.

О квартале я вполне логично вспоминал, когда перечитывал процитированные выше страницы “Однажды играли…”

Но вспоминать следует по порядку (хотя бы стараться!). И здесь надо сказать, что родился-то я все-таки не на улице Герцена, а в городском родильном доме. Это длинное одноэтажное, с мезонином, здание на углу улиц Володарского и Семакова, напротив Знаменской церкви. Церковь, построенная в восемнадцатом веке в стиле сибирского барокко, прекрасна.

Эту церковь никогда не закрывали, не запрещали. И в том 38-м году (страшном, “энкавэдэшном”) она тоже работала. Я родился 14 октября, в праздник Покрова Пресвятой Богородицы, и мама потом рассказывала, что в то утро звонили колокола. И впервые выпал снег – белый, чистый. Говорят, что праздник Покрова – это еще и день, когда полагается появляться первому снежному покрову. Если так в самом деле случается – это хорошая примета.

Мама говорила, что в роддоме ей было хорошо. Она сохранила на память бумажку – меню роддомовской кухни с блюдами, которые там предлагались женщинам (вот так! Это вам не нынешние родильные дома). Меню это сейчас в моем архиве. Оно помечено 21.10.38, значит, мама через неделю после моего рождения еще находилась под опекой врачей.

Это карточка с изображением пухлого повара, держащего две тарелки со снедью, и с узорчатой надписью:

Тюменский род-дом МЕНЮ

Из документа следует, что в тот день был утренний чай: творог, хлеб с молоком; завтрак: кофе, булочки; обед: биточки с гренками черными и кашей; ужин: запеканка вермишелевая, молоко по 0,2 (видимо, двести граммов); вечерний чай: белый хлеб. И подпись – дежурный врач: д/ак. Е.Ильин (или Ильина). Д/ак – это, наверно, дежурный акушер.

Из этого-то уютного род. (родильного) дома я отправился в другой род. (родной) дом – № 59 на улице Герцена.

Кстати, под этим номером было два дома. Один на углу ул. Дзержинского, двухэтажный (кирпичный низ и деревянный верх с типичной тюменской резьбой у окон) и наш одноэтажный, который назывался “флигель”.

Первое мое воспоминание об окружающем мире – очень раннее. Я сижу у мамы на коленях. Мамина грудь, которую я только что сосал, еще не убрана внутрь синей, в мелкий белый горошек, кофточки. По груди ниже соска стекает молочная капля. Мама что-то говорит мне с полушутливой укоризной. Слов не помню, но смысл тот, что такому большому мальчику пора отвыкать “сосать титю”. Я не испытываю стыда, мне хорошо.

Мама говорила, что стала отучать меня от груди, когда исполнился год. Значит, это воспоминание из середины или конца октября 39-го года.

За окном ясное утро. Солнце светит вдоль улицы и косо освещает деревянный, покрытый желтой краской одноэтажный дом со ставнями. Потом я не раз бывал в этом доме у своего друга Юры Рудзевича…

Еще я вижу знакомую комнату с четырьмя окнами, портрет писателя Фурманова над столом (и, конечно, не ведаю еще, что это Фурманов, но знаю, что вся эта штука в раме называется “портрет”). Вижу этажерку с книгами и темно-зеленым керамическим красноармейцем-пограничником на верхней полке (его купили в те дни, когда я родился). Ну и так далее…

А деревянный желтый дом за окнами – первое, что я помню в нашем квартале.

Но сначала о нашем доме, о флигеле.

Он выходил на улицу торцом, тремя окнами. И казался с тротуара небольшой избушкой под двускатной крышей. А внутри двора дом тянулся длинно, как барак. Но он не был бараком. Просто старый длинный дом.