Владислав Крапивин - Однажды играли…

Я сказал солидно:

– А чего такого. У отчима есть похожее. “Тулка” двадцатого калибра.

– Ты, небось, уже стрелял из нее?

– Я из своего ружья стрелял. У меня есть берданка.

Я не врал. Заботясь о мужском воспитании пасынка, которому “уже скоро восемь”, Владимир Эдвинович Кун – охотник и зверовед – раздобыл для меня ружьишко. Из списанного гладкоствольного оружия, которое каким-то образом оказалось то ли в охотничьем обществе, то ли в конторе “Заготживсырье”.

Это была старинная японская винтовка с рассверленным под двадцать восьмой калибр и сильно укороченным стволом (так что именовать ее “берданкой” было неправильно, винтовки Бердана были американские; но название “берданка” к моему ружьецу прилипло). Приклад был тоже укорочен – как раз для меня.

Патронник был расточен не под стандартный патрон длиной в 70 миллиметров, а под уменьшенный – 65. Гильза такого стандарта нашлась лишь одна.

Затвор был похож на затвор русской трехлинейки, только шарик на рукоятке – более крупный и продолговатый. Выбрасыватель гильз на затворе не работал. После каждого выстрела приходилось гильзу выбивать шомполом.

Отчим вставлял в гильзу капсюль и давал мне пальнуть только этим капсюлем, без пороха. Грохот, однако, (видимо, за счет резонанса в пустой гильзе и стволе) получался изрядный. После первого выстрела я крепко струхнул и потом, перед каждым новым выстрелом, отчиму приходилось уговаривать меня “быть мужчиной”. А я не мог решиться нажать спуск. Даже ревел. Надо мной смеялись соседские девчонки Галка и Лилька, но я все равно боялся…

Так моя берданка и не послужила основной цели, охоте. В конце концов я ее развинтил. Затвором играл как пистолетом (он со своей рукояткой слегка похож был на маузер), а лишенное затвора ружьецо тоже использовал как игрушку – когда у нас с ребятами была “война”. А потом зачем-то отвинтил ствол от приклада, и он долго валялся, ржавел в кладовке…

Став постарше, бояться выстрелов я, конечно, перестал. И много раз палил уже не из инвалидной берданки, а из полновесной двухствольной тулки.

Но вот что примечательно: я так и не научился стрелять по живым целям…

Юрий Нагибин в своей “Книге детства”, в каком-то рассказе пишет, что будучи мальчишкой никак не мог попасть из рогатки в живое существо. Целился, казалось бы, добросовестно, однако в последний миг рука непроизвольно дергалась, посылая снаряд мимо цели.

Со мной, видимо, случалось то же самое. Бывало, что я старательно наводил рогатку на воробья, и, вроде бы, промахнуться крупной щепотью дроби было невозможно. Но дробины выбивали фонтанчики пыли рядом с птицей, а на ней не задевали ни перышка. То ли судьба хранила меня от бессмысленного душегубства, то ли толкала рогатку моя подсознательная жалось к серым пичугам.

Кстати, все мальчишки тогда почему-то называли воробьев жидами. “Жиды” – и никак иначе. Даже Семка Левитин так говорил. Слова “воробей” просто не было в обиходе. Однажды я поинтересовался у приятелей: почему так? Кто-то из старших мальчишек (не помню, кто, но помню его авторитетный тон) разъяснил:

– Когда евреи прибивали к кресту Иисуса Христа, эти вот “воробушки” подносили им гвозди.

Я сказал, что этого не могло быть. Христа распинали большими гвоздями. Я это видел на старинных открытках, которые зимними вечерами украдкой показывали мне соседки-квартирантки Зыряновы – девочки Римма и Аля.

– Воробей такой гвоздь и не поднимет даже!

Рыжий Толька Петров сказал, что я шибко умный.

Я сказал, что он шибко рыжий.

– А ты Кун дырявый!

Почему дырявый, непонятно. А Кун – из-за фамилии отчима.

Полное прозвище звучало ужасно оскорбительно: Слабый Кун. Меня наградила им мелкая шпана, когда я переехал с Нагорной на улицу Грибоедова, в начале пятидесятого года. Однажды я рассорился с этой компанией во время игры в чику и отстоять себя во время драки не сумел. Тем более, что эта пацанва, не брезговавшая курением, матом, уголовными замашками и мелким жульничеством, не ведала мальчишечьего кодекса, где сказано: “Всем на одного не кидаться, со спины не нападать, лежачего не бьют”. Я был объявлен слабачком.

Не все там были такие, с некоторыми я даже дружил, но шпана верховодила (смотри рассказ “Вечерние игры”). В общем, заработал я гнусную кличку. Причем, она часто звучала не только сама по себе, а и в песенке, исполняемой злорадными глотками:

С-сылабый Кун, куды-да ж ты п-пырешся,

Что ты дома не е…