Елена Скрябина - Годы скитаний - Из дневника одной ленинградки

Я догадывалась о двух противоречивых чувствах, которые боролись в ней: радость, что удалось вырваться, что она жива – и тягостные мысли о женщине, которую ей пришлось бросить на произвол судьбы, и даже на верную смерть в эту холодную декабрьскую ночь.

Примечание: Что привлекает в дневнике Е. Скрябиной, так это её дар несколькими строчками, как движением кисти художника, создать ясную и достоверную картину происходившего. – Ю. Л.

Пятница, 26 декабря 1941 г.

Умерла наша соседка, старушка Каролина. Не помогли ей сбережения, которые откладывала она из княжеской пенсии. Перед смертью мы общими усилиями перетащили её из кухни, где она лежала на столе, устроили её в комнате с окнами, забитыми фанерой. Укутанная платками, шалями и одеялами, старушка пролежала ещё сутки. Непрерывно бормотала какие-то эстонские молитвы или, может быть, проклятия.

Мне становилось страшно, когда я заходила её проведать. Нужно было сделать невероятное усилие над собой, чтобы войти в эту мрачную комнату, подойти к кровати, проверить живёт ли ещё это существо, уже потерявшее человеческий облик.

Вчера вечером мне удалось по карточкам получить кильки. Так как у меня была и карточка Каролины, то я решила попробовать покормить её. Трудно представить, с какой жадностью она, уже полутруп, поглощала еду. Даже жутко было смотреть, как она запихивала в рот эти кильки. А через час она скончалась.

Суббота, 27 декабря 1941 г.

Уже два дня мёртвая Каролина лежит на своей постели – хоронить некому. Как ни старались вызвать её родственников, они не приходят. Милиция и домоуправление не успевают убирать покойников. Что же будет дальше с нашим городом, если смертность будет всё расти?

Люди стоят в очередях угрюмо и молча. Не слышно даже обычной перебранки. Все ослабели, отупели, устали настолько, что стали совершенно равнодушными ко всему, что может с ними случиться.

Воскресенье, 28 декабря 1941 г.

Сегодня на рассвете меня разбудил вопль соседки Куракиной: «Скорей вставайте, бегите за хлебом, прибавка!» Об этой долгожданной прибавке уже много говорили, но никто не верил. Оказывается, всё же прибавили: иждивенцы будут получать двести граммов, рабочие – триста пятьдесят. Но теперь уже многих это спасти не может.

Четверг, 1 января 1942 г.

Вчера мы встретили Новый год. Трудно представить себе более мрачную встречу. От предпраздничной выдачи у нас ничего не осталось. Да и сама выдача была крайне бедной. Нам выдали по бутылке красного вина и по маленькому пакетику конфет.

Решили не ждать традиционных двенадцати часов – легли спать в десять. Спим в комнате с выбитыми окнами. На ночь не раздеваемся, а наоборот, надеваем на себя всё, что только можно. Я, например, сплю в меховой куртке, в большом платке и в валенках, а сверху ещё прикрываюсь одеялами. Рядом кроватка Юрочки. У него виден только носик, прислушиваюсь к его дыханию, проверяю – жив ли он.

Около двенадцати проснулась от какого-то шороха. Увидела мужа: он сидел за столом в шинели. Перед ним одиноко горела свечка. Сгорбленный, усталый, он глядел в одну точку. Сердце могло разорваться от жалости к нему и к нам, и ко всем другим, попавшим в страшную мышеловку. Перед мужем на столе лежали три чёрных солдатских сухаря. Это – принесённое им новогоднее угощение. Захотел этот вечер провести в семье. Ведь существует же поверье: с кем встретишь Новый год, с тем на весь год и останешься...

В эту ночь я так и не заснула. Мысли лезли в голову и не давали покоя. Обидно и нелепо казалось умереть от голода, а надежд на благополучный исход уже не было. Силы покидают нас с каждым днём.

Примечание: Настроение у Е. Скрябиной подавленное, но она отмечает: «выдали вино и конфеты». Значит, кто-то всё-таки о ней и её детях позаботился. Несмотря на ужасные условия, городские власти всё же стремились создать атмосферу Нового года. Для детей были собраны 1000 ёлок и доставлены с Большой Земли мандарины, кому-то выданы вино и конфеты... Но одновременно умирали тысячи других ленинградцев. – Ю. Л.

Суббота, 3 января 1942 г.

По пути в столовую зашла к моей хорошей знакомой и одновременно портнихе, Надежде Ивановне. Несколько дней тому назад она была у нас и, видя состояние Димы, пыталась всячески ободрить его, сулила близкие и хорошие перемены: «Подтянись, Дима! Скоро будет лучше, хлеба ещё прибавят, откроется дорога. Слышал, наверное, как бьются за Тихвин. Тогда из Ленинграда будет путь открыт».