Василий Ершов - Раздумья ездового пса

Страха тут нет. Интересно — да. Вот это и есть настоящее мужское дело. Вот ради этого я рождён на свет. Вот это я умею делать лучше всего. И…лучше всех. В сознании этого — весь стержень моей личности. Именно это не позволяет дрогнуть руке. «Чикалов летал на „четыре“ — я летаю на „шесть“!

И ещё. Я умею ЭТОМУ научить.

Читая эти строки, можете назвать это дешёвым хвастовством. Но люди, профессионалы, сиживали у меня в кабине и видели. Эти — так не скажут. Да и вышел я уже из того возраста.

Великая гордость — не покорителя стихии, но человека, превзошедшего эту науку, приблизившегося в ней к совершенству и ощущающего всю полноту своей состоятельности именно в этой трясущейся кабине, под багровые блики маячка за окном — да дай вам Бог испытать это хоть раз! А я испытал это тысячу раз.

Вот он — мой Храм.

Правда… я никогда не стоял за спиной у Хирурга. А если пришлось — восхитился бы.

При снижении по глиссаде рано или поздно наступает момент, когда капитан должен окончательно определить, возможна ли посадка или необходимо немедленно уйти на второй круг. Существует, как и на разбеге, определённый рубеж. Это и есть высота принятия решения — ВПР. И на этой высоте, независимо, хорошая погода или сложная, штурман обязан громко напомнить капитану:

— Решение?

Капитан, оценив обстановку, положение самолёта относительно полосы, параметры полёта, соотнеся все это со своим мастерством, отбросив в сторону все сомнения, обязан информировать экипаж о своём решении:

— Садимся, ребята!

Если же есть сомнение, то решение должно быть единственное:

— Уходим, взлётный режим! — и одной рукой рычаги газа вперёд, а другой — штурвал на себя. Посадка не получилась.

Никто никогда не упрекнёт капитана в исправлении ошибки уходом на второй круг. Это — единственный способ остаться в живых.

Никакое сознание собственного унижения этим отступлением перед стихией, никакая профессиональная гордость, никакое хвастовство, никакое стремление кому-то что-то доказать — ничто не перевесит простой истины, обнажающейся на ВПР: «это — смерть!»

Лётная работа, как мне кажется из моей пилотской кабины, как никакая другая ставит человека перед альтернативой: или мастерство, или смерть. И это проверяется в каждом полёте: не дай бог, просто дрогнет рука… Благодаря моему мастерству я до сих пор ещё жив. И вы все, два миллиона человек, тоже живы.

Если на разбеге для принятия решения капитану даётся три секунды, то на ВПР чуть щедрее. За 30 метров до ВПР штурман даёт предупреждающую команду:

— Оценка!

По этой команде капитан должен оторвать взгляд от приборов и перенести его на землю…которой ещё не видно. При этом второй пилот докладывает:

— Держу по приборам!

Это означает, что самолёт не брошен на произвол судьбы, а идёт, выдерживая те параметры, которые задал ему капитан.

Итак, за 6 — 7 секунд я должен установить визуальный контакт с земными ориентирами.

Пилотам малой авиации, особенно вертолётчикам, привыкшим всю жизнь летать — а тем более висеть — визуально, цепляясь глазом за малейший ориентир, пятно, неровность, — вот им очень хорошо знакомы та неуверенность, то концентрированное чувство опасности, растерянности и недоверия к показаниям зыбких стрелочек приборов, которое наступает при внезапном ухудшении видимости и потере естественного горизонта, особенно в снежном заряде или при попадании в облака. Человек ждёт и не дождётся, когда же покажется земля. И какое наступает чувство облегчения, когда за бортом посветлеет и вот-вот зацепишься взглядом за ориентир. Глаза с жадностью впиваются в любое проявление этого зримого, привычного мира — ну так устроен человек.

Если линейный пилот на высоте принятия решения будет так же жадно впиваться, ловить и цепляться, значит, рано или поздно, стремясь к той земле, он её, как у нас говорят, нахватает полон рот. Кровью этих людей омыт наш опыт.

В марте 1974 года я вводился в строй командиром корабля на Ил-14. Ввод производился на Диксоне; оттуда мы выполняли транспортные рейсы по всему Северу: от Воркуты до Тикси и от Норильска до Северной Земли и Земли Франца-Иосифа.

Школа там была хорошая, и, видимо, с тех пор я, уроженец тёплой Украины, полюбил Север и нынче, по прошествии четверти века, предпочитаю летать по северным трассам, в северные аэропорты, со всеми их погодными прелестями.

Заходили в Диксоне ночью на ледовый аэродром, обустроенный прямо на льду залива. Все закрылось, деваться было некуда, а на Диксоне мело: снежная круговерть плюс сильный боковой ветер. Расчёт был только на время суток: ночью огни полосы видны в снегопаде лучше, чем днём, когда, в белой мгле и солнечном сиянии, вообще ничего не видно.