Петр Лещенко - Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

Нам с Верочкой очень хотелось поехать на гастроли в Советский Союз. Если уж нельзя пока что вернуться насовсем, так хотя бы побывать, посмотреть на теперешнюю советскую жизнь. Нас обоих очень тянуло в Москву, пусть не выступать, а хотя бы посмотреть на столицу Советского Союза. Но на вопрос о возможности таких гастролей я получил ответ: «Не сейчас. Потом. После войны».

Верочкина мама писала нам, что жизнь в Одессе налаживается с каждым днем. Она передавала приветы от общих знакомых и в каждом письме писала, что сильно скучает по своей ненаглядной доченьке. Верочка тоже скучала и все говорила мне: «Ну когда же мы поедем в Одессу?» Я был готов ехать хоть сразу. Обсудил это с матерью, отчимом и сестрой. Все они в один голос сказали, что не хотят уезжать из Бухареста. Сестра замужем за румыном, который родился и вырос в Бухаресте. Он отсюда никуда не уедет, стало быть, и она тоже. Мама могла, но не хотела никуда уезжать. Говорила, что возраст не располагает к переменам, да и здоровье не позволяет. На самом же деле она поддерживала отчима, который сразу же заявил мне, что ни о каком возвращении в Кишинев не может быть и речи. «Мы уже однажды поддались на твои уговоры и переехали из Кишинева в Бухарест, — сказал мне он. — Довольно! Слишком дорого нам дался тот переезд, чтобы сейчас думать о другом!» Что означало «слишком дорого», я так и не понял. Но не стал придавать большого значения этим словам. Я понял главное, что ни мама, ни отчим никуда ехать не хотят. Что ж, это их дело, их выбор. С ними остается Валечка, она будет присматривать за ними, а случись что, и я могу приехать. Не в Америку же мы уедем, за тридевять земель, а в Кишинев или в Одессу, совсем рядом.

В то время (в конце 1944 года) я многого не понимал. Я и сейчас многого не понимаю. Я плохо разбираюсь в политике. Мне неведомы правила, по которым действуют бюрократы. Я хочу одного — быть вместе с моим народом. У русского артиста не может быть другой мечты, кроме как жить среди русских и петь для русских. Мой возраст уже перевалил за цифру 50. Большую часть жизни я прожил за границей. Россия всегда манила меня, как может манить родина. Где бы я ни был, я ни на секунду не забывал, что я русский. Я долго думал о том, каким словом можно обозначить мою жизнь в отрыве от родины. Более всего для этого подходит слово «неуютная». Уют — не самое важное в жизни, но без него жизнь не радует. Тяжко жить на чужбине постоянно, каждую минуту ощущая, что ты здесь чужой. Тебе могут улыбаться, говорить комплименты, но ты все равно чужой. Особенно остро я почувствовал это в годы войны, в то время когда Румыния воевала с Советским Союзом. Я был румынским гражданином, но русским по крови, и мне то и дело напоминали о том, что я русский.

После одного нашего выступления в январе 1945 года один из офицеров штаба дивизии, в которой мы выступали, пригласил меня в свой кабинет и дал мне прочесть вырезку из «Правды» от декабря 1941 года [93]. Я читал и глазам своим не верил. Даже ущипнул себя, чтобы убедиться, что все происходящее не сон. В статье не было ни слова правды обо мне, только ложь и клевета, причем самая черная клевета, которую мог выдумать только больной разум. Белогвардеец унтер Лещенко оказался в Праге, где открыл ресторан, в котором был одновременно и официантом, и швейцаром. Как автор статьи представляет такой ресторан? Чушь! И унтером я никогда не был, из вольноопределяющихся был произведен в прапорщики после учебы. И в Белой гвардии я никогда не служил. Служил только в русской армии в Первую мировую войну, защищал Отечество. Власть может быть какой угодно, а Отечество — одно. И самое гнусное: меня обвиняли в том, что я делал антисоветские выступления на гитлеровском радио! Призывал советских солдат сдаваться врагу, хвалил фашистов! Я запомнил имя автора статьи — Овадий Савич. Я знаю, что он живет в Москве. Когда перееду в Советский Союз, потребую от него опубликовать опровержение. Пускай прошло много лет, черное от этого белым не стало.

К слову хочу сказать вот о чем. Во время моих выступлений меня не раз просили спеть «Боже, царя храни», «О, Боже Правый…» [94], «Марш корниловцев» или какую-то еще подобную песню. Я всякий раз отвечал одно и то же: «Прошу прощения, но есть песни, которые я пою, и есть песни, которых я не пою». Иногда кто-то из публики выкрикивал что-то обидное в мой адрес. Случалось, что кто-то демонстративно уходил. Пускай, это их дело. Мои принципы не позволяли мне петь ничего белогвардейского или монархического. Не правы те, кто ставит знак равенства между белогвардейской и эмигрантской песней. Между «Пусть вокруг одно глумленье, клевета и гнет…» [95] и «Я иду не по нашей земле, просыпается серое утро…» [96] — огромная пропасть.