Роман Кармен - Под пулеметным огнем. Записки фронтового оператора

Черный лимузин с зеленоватыми стеклами, круто развернувшись, резко затормозил против группы встречающих. Когда я снимал Черчилля, входящего в машину, он задержался у дверцы, повернулся, пристально взглянул в аппарат и поднял перед своим лицом два пальца — средний и указательный, растопырив их в виде латинской буквы V. Это означало Viktoria — победа. Задержавшись на несколько мгновений с поднятой в этом жесте рукой, Черчилль улыбнулся в объектив камеры и полез в машину.

Мы еще не знали тогда значения этого общепринятого на Западе жеста и по наивности возрадовались, решив, что два пальца означают «второй фронт»…

В своих воспоминаниях Черчилль писал: «Молотов доставил меня в своей машине в предназначенную для меня резиденцию, находящуюся в восьми милях от Москвы, — в государственную дачу № 7. Когда мы проезжали по улицам Москвы, которые казались очень пустынными, я опустил стекло, чтобы дать доступ воздуху. К моему удивлению, обнаружил, что стекло толщиной более двух дюймов. Это превосходило все известные мне рекорды: „Министр говорит, что это более надежно“, — сказал переводчик Павлов. Через полчаса с небольшим мы прибыли на дачу».

Черчилля не зря, когда он летел на самолете из Тегерана в Москву, мучила мысль: «Что я им скажу?» Весной сорок второго года президент Рузвельт и Черчилль дали советскому правительству официальное обязательство открыть второй фронт в Европе в сорок втором году. Давая это обязательство, Черчилль шел на явное вероломство, зная, что этого обязательства он не выполнит. Вместо высадки в Европе Рузвельт и Черчилль незадолго до его вылета в Москву приняли решение о вторжении в Северную Африку. Сейчас ему предстояло сообщить советскому правительству об этом решении.

В своих мемуарах, вспоминая о переговорах в Москве, Черчилль пишет о первой встрече со Сталиным:

«Первые часы были унылыми и мрачными. Я сразу же начал с вопроса о втором фронте, заявив, что хочу говорить откровенно и хочу, чтобы Сталин проявил тоже полную откровенность…

…Английское и американское правительства не считают для себя возможным предпринять крупную операцию в сентябре 42-го года, являющемся последним месяцем, в течение которого можно полагаться на погоду…»

«Сталин, который стал держать себя нервно, сказал, что он придерживается другого мнения о войне. Человек, который не готов рисковать, не может выиграть войну. Почему мы так боимся немцев? Он не может этого понять. Его опыт показывает, что войска должны быть испытаны в бою. Если не испытать в бою войска, нельзя получить никакого представления о том, какова их ценность…

Сталин, мрачное настроение которого к этому времени значительно усилилось, сказал, что, насколько он понимает, мы не можем создать второй фронт со сколько-нибудь крупными силами и не хотим даже высадить шесть дивизий. Я сказал, что дело обстоит так».

Переговоры в Москве продолжались несколько дней. Вспоминая об одной из встреч, Черчилль пишет:

«…Мы спорили почти два часа. За это время Сталин сказал много неприятных вещей. Особенно о том, что мы слишком боимся сражаться с немцами и что если бы мы попытались это сделать подобно русским, то убедились бы, что это не так уж плохо; что мы нарушили наши обещания относительно „Следжхеммера“ (кодированное название плана высадки в Бресте или Шербуре в 1942 г.), что мы не выполнили обещаний в отношении поставок России и посылали лишь остатки, после того как мы брали себе все, в чем мы нуждались. По-видимому, эти жалобы были адресованы в такой же степени Соединенным Штатам, как и Англии. Он повторил свое мнение, что англичане или американцы могли бы высадить шесть или восемь дивизий на Шербурском полуострове, поскольку они обладают господством в воздухе… Русская и, конечно, английская авиации показали, что немцев можно бить. Английская пехота могла бы сделать то же самое, если бы она действовала одновременно с русскими.

Я вмешался и заявил, что согласен с замечаниями Сталина по поводу храбрости русской армии. Предложение о высадке в Шербуре не учитывает существования Ла-Манша. Наконец, Сталин сказал, что нет смысла продолжать разговор на эту тему. Он вынужден принять наши решения. Затем он отрывисто пригласил нас на обед в восемь часов следующего вечера».

Киногруппа в том же составе, в котором мы снимали на аэродроме, — операторы Беляков, Кричевский и я — была вызвана на съемку в Большой Кремлевский дворец, где происходил правительственный обед. Мы испытывали некоторое волнение, чувствуя, что в переговорах, которые идут в эти дни в Москве, решаются судьбы войны, решаются глобальных масштабов планы разгрома немецко-фашистских армий. Война бушевала на огромных территориях нашей страны.