Владимир Ткаченко: Частная жизнь Сергея Есенина

Рассказывая своим друзьям об этих приготовлениях, Есенин радовался как мальчишка.

Есенин любил придумывать всякие затеи, проделки и неожиданности, совершать странности, которые его друзья называли “причудами” или “чудачествами”. Ему нравилось, когда какой-нибудь его поступок вызывал удивление. Для него было настоящим наслаждением ошарашивать окружающих чем-нибудь неожиданным и необычайным. Есенин любил строить планы замаскированно-шутливые, а иногда просто неисполнимые, чтобы поразить кого-либо необычайным замыслом. Сам Есенин так говорил об этих чудачествах и проделках:

— Без этих чудачеств я прожить на земле не могу.

Самые важные дела Есенин иногда собирался выполнять ночью. Ночами звонил по телефону, поднимая людей с постели и беседуя о делах, не обращая внимания на часы.

В Париже, куда Есенин приехал с Айседорой Дункан, он попросил ее купить ему корову. Он рассказывал об этом эпизоде так:

— Как только мы приехали в Париж, я стал просить Изадору купить мне корову. Я решил верхом на корове прокатиться по улицам Парижа. Вот был бы смех! Вот было бы публики! Но пока я собирался это сделать какой-то негр опередил меня. Всех удивил: прокатился на корове по улицам Парижа, вот неудача для меня! Плакать можно!

Необычайные, фантастические идеи, способные любого порадовать и озадачить, неотступно и регулярно овладевали сознанием Есенина, становясь на какое-то время основным содержанием его жизни. В то же время они являлись дополнительной “подпиткой” для его жизненных сил.

Основное в натуре Сергея Есенина — редкостный поэтический дар; но был и страх одиночества, и стремление постоянно, везде и всюду, “удивлять неожиданностями” окружающих: в стихах, в поступках, в стиле жизни, в склонности к розыгрышам.

Есенин — в своем творчестве — был чрезвычайно непосредственным поэтом. Несмотря на прожитые годы он неизменно продолжал оставаться по-детски впечатлительным и непредсказуемым, ребячливо озорным. В этой связи Галина Бениславская, любившая Есенина, писала, что “дьявольская хитрость” уживалась в нем с редкой, чуть ли не детской наивностью:

— Он, при всей его дьявольской хитрости, в сто раз наивнее меня. Поэтому во мне никогда не было почтительного преклонения перед ним, как перед человеком.

Другая женщина, бывшая многие годы соседкой Есенина по коммунальной квартире, писала о нем:

— Он искал пристанища, искал уюта, тепла. Но ничего этого у него не было. Он был беспомощен, как двухлетний ребенок; не мог создать нужной для себя обстановки, устроить просто, по-человечески, свою жизнь… Есенин людям не верил, был, что называется, “себе на уме” и людей видел насквозь.

— Для Есенина была характерна переменчивость настроений, их перепады: сейчас смех, потом глубокая задумчивость, затем грусть, тоска, скука, — то есть целый калейдоскоп настроений. Он быстро, почти стремительно, переходил от взрывов веселья к самой черной меланхолии. Такими же резкими были переходы в его поведении: от кротости и мягкости к жестокости, почти садизму.

Современники поэта замечали, что было два Есенина: один — печальный, надломленный и одинокий; другой — обращенный к людям, времени, жизни. Улыбающийся, смеющийся, брызжущий весельем и радостью поэт — таким его запомнили многие. Но самом деле у Есенина ни подлинной радости, ни настоящего веселья не было: было лишь стремление скрыть его малопонятную окружающим грусть и отчаяние, что этой грусти так много; было желание спрятаться за показным весельем, не обнаружить перед другими себя настоящего, неуверенного в себе, вечно сомневающегося, постоянно ищущего ответы на какие-то свои вопросы.

В тоске и отчаянии Есенин надевал на себя “маску” веселья. О ней он писал Маше Бальзамовой в июле 1912 года: “…Я стараюсь всячески забыться, надеваю на себя маску веселия, но ели-ели заметно. Хотя никто, я думаю, не догадывается о моей тоске…”.

В дни, свободные от своего болезненного пристрастия к алкоголю, Есенин занят работой. Он как-то сказал: “Пьяным я стихов не пишу”.

При появлении у него неожиданной мысли он мог сразу, в самый разгар шумного веселья стихнуть и уйти в себя.

Мастерить “маску веселья” и преодолевать прирожденную робость перед публичными выступлениями, особенно когда необходимо было преодолеть приступ депрессии, а выступать решительно не хотелось, Есенину помогала бутылка. В последние годы жизни он напивался перед каждым публичным выступлением. Отсюда и его следующие стихи: