Наби Даули - Между жизнью и смертью

Слушаешь - и перед тобой встает и бескрайняя ширь степей, и шум бесконечных лесов, и течение рек - то бурных, то царственно спокойных, и величие гор, сверкающих белоснежными вершинами. И дом родной навестишь ты в этой песне, и любимую встретишь - забудешь все свои горести и невольно сам подхватишь мотив. Сколько песен переслушал я в трудные дни! Песни, песни, как хорошо, что вы есть на свете... Может быть, в песнях и живет то самое, что мы называем прекрасным.

Вот и сейчас в бараке несколько голосов негромко вытягивают:

Мы вольные птицы, пора, брат, пора

Туда, где за тучей белеет гора...

Не успели допеть одну, как в другом углу зазвучала другая. И песня льется, льется. То звенит тихо, точно ручеек поутру, то перекатывается бурным потоком. И чем больше слушаешь ее, тем сильней хочется на свободу. Перелететь бы птицей за эти колючие ограды!..

Мы, четыре друга, сидим и молча слушаем. Даже Гриша-непоседа и тот размечтался. Никита Лазарев подпевает про себя. Панченко раскрыл рот и слушает - не шелохнется. А я забылся совсем, и чудится мне, будто брожу я вместе с песней по родной Волге.

Песня смолкла. Панченко вдруг вздрогнул, как будто спросонок.

- Гарна писня, як украиньска*, - проговорил он.

_______________

* "Хороша песня, как украинская" (укр).

- Ну, понятно, - шутя поддел его Гриша, - всякий кулик свое болото хвалит.

- А що ты думаешь, - огрызнулся Панченко и неожиданно громко запел "Реве та стогне Днипр широкий". Как повернулись к нему все пленные в бараке, так и застыли. Голос у Панченко был сильный и красивый. А тут мелодию разом подхватили все остальные украинцы. У Панченко даже глаза засверкали - вот, дескать, слушайте, разве плохи украинские песни!

Но песня внезапно оборвалась на середине. Кто-то вбежал в барак и сделал рукой нетерпеливый жест. Все насторожились: что еще стряслось?

ПОРТРЕТ "ОСВОБОДИТЕЛЯ"

Мы поспешили во двор и увидели на стене нашего барака огромный плакат. На нем был изображен Гитлер, под портретом выведена русская надпись: "Гитлер-освободитель".

Группа пленных уже разглядывала портрет.

Он превратился в наших глазах в злую карикатуру. Мы были свободны в своей стране. От чего же нас можно освободить? Об этом, видимо, кто-то успел подумать раньше нас и, чтобы другие не мучились в поисках ответа, взял да и дописал крупными буквами: "от хлеба, родины и свободы".

- Вот это правильно сказано, по-нашенски! - засмеялись в толпе.

- Надо прибить его получше, а то как бы ветром не сорвало.

Среди зрителей я заметил молодого художника. Он пробился вперед.

- А здорово его нарисовали! Точь-в-точь Гитлер, - заметил он.

- А ты откуда его знаешь? Видел, что ли? - спросил его кто-то.

- Да ведь рисунки Бориса Ефимова в "Крокодиле" ничем не хуже этого, ответил художник и продолжал: - Смотрите. И усы у него такие же, так же челка свисает на лоб и глаза точь-в-точь его. Здесь только краски поярче. Однако немецкий художник, должно быть, не любит своего фюрера.

- Ну, уж тут ты, парень, перемудрил, - вступил в разговор Гриша.

- А вот сейчас увидишь, - и художник принялся разъяснять: - Во всякой картине должна быть идея. А какая идея отразилась в данном случае? Видишь, Гитлер стоит и держится за камышовое кресло. А камыш - вещь ненадежная, ломкая. Это один довод. А вот и другой: почему Гитлер не сидит в кресле, а стоит возле него? Кресло-то пустое! А потому, что художник, рисуя фюрера, думал: все равно, дескать, тебе не сидеть в нем.

- Не знаю, что такое идея, но похоже, будто говоришь ты правду, заметил старый пленный. - А митинг все ж пора кончать, - добавил он, кивая головой на ворота.

Показались немецкие солдаты. Мы разошлись.

Плакат провисел еще несколько дней. Немецкие солдаты не интересовались им. Разобраться в русской надписи на плакате они не могли. Плакат исчез, когда его увидел немецкий переводчик. Примечательно, что немцы "шуму" из-за него подымать не стали: ведь если бы эта история стала известна высшему начальству, всю лагерную охрану спровадили бы в наказание на фронт, в самое пекло.

Но через несколько дней мы убедились, что гитлеровцы не простили нам надписи на портрете. Однажды они ворвались в лагерь целой оравой и принялись выгонять всех нас из бараков во двор. Делалось это просто: всех подряд хлестали плетками либо поясными ремнями с пряжкой. Обратно в бараки загоняли тем же способом. В тот день в лагере было много пленных с прошибленными головами, с рассеченными и почерневшими лицами.

"ШЕСТИНОГИЕ ФАШИСТЫ"