Полина Осетинская - Прощай, грусть

Однажды ты ушла в школу, мы остались в классе вдвоем с Олегом, и вдруг я почувствовала, что он пытается меня загипнотизировать. Со мной это не прошло, хотя потом страшно разболелась голова, но я подумала: ведь то же самое он делает и с Полиной, а девочке всего восемь лет, как она может с этим справиться?

Это правда – отец обладал сильнейшим даром убеждения со сверхъестественным напором, и мог буквально загипнотизировать/зомбировать оппонента.

Окрыленный иллюзией, что наконец-то нашел единомышленника, отец принялся водить меня на занятия к Вере Васильевне. Уроки проходили или у профессора дома, на Ленинском проспекте, или в 29-м классе Московской консерватории.

На уроках Горностаевой в Консерватории, как правило, присутствовало много народу: студенты, методисты, педагоги из дружественных учебных заведений, направленные по разнарядке на повышение квалификации, просто любопытствующие. Играть перед ними было мукой у позорного столба: каждая ошибка и публичное замечание Горностаевой оборачивались для меня дома наказанием.

Как-то отец попросил Веру Васильевну оставить меня после урока ночевать – у него были какие-то неотложные дела. В это время в доме находились дочь Горностаевой, Ксения, и ее дочка Лика Кремер, которая тоже училась в ЦМШ (неудивительно для дочери скрипача Гидона Кремера и пианистки Ксении Кнорре, не говоря уже о такой бабушке). Ксения решила отправить нас с Ликой в ванну и постирать мою одежду: мой уж больно запущенный вид говорил ее материнскому сердцу о нехватке чисто женской заботы.

Ох, этот чудесный «Бадусан» в желтом пластмассовом медведе – ну почему, почему эту детскую пену теперь не производят? Замочив нас в ванне, Ксана достала мочалку и принялась меня скрести. Каково же было ее удивление: то, что она поначалу приняла за грязь, оказалось следами от ремня, кровоподтеками. Это нас очень расположило друг к другу, хотя банные процедуры более не повторялись.

Среди жизненных и художественных задач Горностаевой важнейшая – музыкальное, и не только, просветительство. Она сделала на телевидении шестьдесят семь передач о музыке, последнюю из которых – «Открытый рояль», сняли с эфира потому, что, проходя с учеником прелюдии и фуги Баха, Вера Васильевна читала «Гефсиманский сад» Пастернака, затронув запрещенную тогда религиозную тему. Именно у нее я впервые увидела и услышала Глена Гульда в фильме Бруно Монсенжона – она устроила показы для страждущих, сама перевела весь текст с английского и читала его за кадром. Эффект от увиденного был схож с реакцией публики на концерт Гульда живого, приехавшего с гастролями в СССР в пятьдесят седьмом году. Это довольно известная история, но позволю себе напомнить: в первом отделении зал был наполовину пуст. В антракте очумевшие слушатели кинулись к телефонам-автоматам, и к началу второго отделения Большой зал Московской консерватории начал распухать от все прибывающих неофитов в ожидании обещанного чуда. Так и мы в гостиной Горностаевой сидели с разинутыми ртами – это было потрясение, мне тогда казалось, что Гульд – сама субстанция музыки, воплощение ее духа.

Так же открывался рот, когда Вера Васильевна вдруг начинала читать Гете или Пушкина или с упоением описывать картину Рембрандта, чтобы дать импульс фантазии ученика, добиться от него звукового аналога необходимого состояния, эмоции. Что же до собственно пианизма – Вера Васильевна, ученица Генриха Нейгауза, представительница одной из самых значительных фортепианных школ двадцатого века, которую она своим талантом живит и развивает. Нейгауз, человек европейски образованный, делил с ней, одной из немногих, любовь к поэзии, прозе, языку и нашел в ней соприродную душу, ибо Горностаева с раннего детства инфицирована бациллой литературы. И сейчас, задавая себе вопрос: что для нее важнее – музыка или словесность, Вера Васильевна не дает однозначного ответа.

Нет музыки и музыканта без культурного бэкграунда. Трудно, не имея представления об архитектуре, создать совершенную музыкальную форму, архитектонику произведения. Овладеть всей палитрой звуковых красок и многообразием тембров – без знания живописи, уловить тончайшие стилистические особенности композитора, не чувствуя вкуса и ритма его языка, nest-ce pas? Творя гармонию, можно ли не знать ее законов? Мое внимание всегда фокусировалось на красоте в любых проявлениях: здании, картине, реке, стихотворении. Это было неотъемлемой частью воспитания личности, и представляется огромным плюсом моего детства.