Юрий Зобнин - Дмитрий Мережковский - Жизнь и деяния

Большой знаток античной культуры А. В. Амфитеатров откликнулся на выход отдельного издания «Юлиана Отступника» («Смерть богов», 1902) очень содержательной статьей «Русский литератор и римский император», в которой поставил целью «исследование приемов, которыми пользовался г. Мережковский, извлекая из источников и группируя богатейший историко-литературный материал, сохраненный нам древностью и усердно комментированный наукою последних двух столетий». «…На страницах 241–246 Мережковский изображает бурную народную сцену в Антиохии: возбужденная толпа слушает обличительную проповедь пустынника Памвы против Юлиана и язычников. Проповедь великолепна по фанатическому тону, по энергии ненависти, ее одушевляющей. ‹…› Это истинный язык фанатической веры, распаленной аскетизмом до изуверства, до жажды мученичества. Но г. Мережковский менее всего повинен в творчестве приведенных текстов. Его Памва не сказал ни единого слова от себя. Вся проповедь – дословный перевод из Тертуллиана. Первый отрывок – из тридцатой главы трактата „О зрелищах“, второй – из 37-й главы „Апологии“. ‹…› Если христианин Памва занимает доводы у Тертуллиана, то и язычник Юлиан не лучше отвечает ему, восклицая к жаждущим мученичества, к „мухам, летящим на мед“:

– Несчастные, если жизнь вам надоела, разве трудно найти пропасти и веревки?

Восклицанию этому в эпоху Юлиана было уже много 200 лет: оно раздалось впервые еще во время Троянова гонения из уст азийского проконсула, впоследствии императора Антонина Пия. ‹…› С особенным усердием углубился Мережковский в золотоносный рудник Петрония. Шестая глава первой части «Смерти богов» изображает скитания переодетого цезаря Галла по Селевкии Сирийской. Картина порта и рынка, как и все декорации г. Мережковского, написана живо и легко. Эпизод, как цезарь, влюбясь в танцовщицу, увлекает ее в храм Приапа, а там нападают на них священные гуси и драка с ними вызывает огромный уличный скандал, очень удачен и дышит древностью. Но «Сатирикон» рассказывает этот эпизод еще забавнее и несравненно талантливее. У Петрония взял г. Мережковский для той же главы фигуру старого плясуна и его песенку ‹…›…Характеристика офицера Анатолия, blase в античном вкусе, сделана по чертам Аннея Серена, которому Сенека посвятил известный трактат свой «De tranquillitate animi». Описывая в шестой главе второй части собор, на котором Юлиан предательски свел епископов всех христианских сект с целью компрометировать их взаимными раздорами, г. Мережковский сообщает: «Даже ничтожнейшая церковь, затерянная в отдаленнейших пустынях Африки, – рогациане, и те уверяли, будто бы Христос, придя на землю, найдет истинное понимание Евангелия только у них, в нескольких селениях Мавритании Кесарийской – и нигде более в мире». ‹…› Эти строки дословно переведены г. Мережковским из 21-й главы второго тома Гиббоновой «History of the decline and fall of the Roman Empire»» и т. д. Амфитеатров относится к методу Мережковского неоднозначно. Упрекая автора в «профанации» истории во имя «художественности», в том, что он «не нашел нужным посвятить читателей, не специалистов, в различие того, что они имеют дело с творчеством его, г. Мережковского, или где он поручает вести свой роман красноречию и таланту древних авторов», Амфитеатров признает художественную состоятельность «Юлиана Отступника»: «Роман не строго научное исследование: какие бы серьезные цели он ни преследовал, все-таки он прежде всего должен быть занимательным и легко читаемым, и неопровержимо старое правило, что в беллетристике все роды хороши, кроме скучного».

Комедии масок (фр.).

Святая простота! (лат.) – последние слова Яна Гуса на костре при виде старушки, пришедшей со своей вязанкой дров.

Крах «Северного вестника» был действительно неожидан для всех его авторов и читателей. Летом «рокового» 1896 года Л. Я. Гуревич, которая была официальным редактором журнала, улаживала цензурные проблемы с начальником Главного управления по делам печати М. П. Соловьевым. Молодая и привлекательная Любовь Яковлевна активно использовала свое обаяние в общении с «официальными инстанциями», принимая в беседе непринужденный «светский» тон, благотворно действующий на суровых чиновников. Так было и на этот раз. «Соловьев, – вспоминает Л. Я. Гуревич, – рассмотрел зачеркнутое [цензурой] и с характерной для него желчной игривостью заметил, что тут, по обыкновению русских радикалов, обнажаются грехи нашей матери России, подобно тому, как неблагодарный сын Ноя обнажал своего охмелевшего отца. Я, тоже в шутливом тоне, ответила, что сравнение неудачно, ибо Россия, во-первых, молода, а не стара, и, во-вторых, „напивается“ систематически, а не случайно, и потому Хамами естественнее считать тех, которые потакают ее безобразиям. Соловьев рассмеялся и выкинутое цензурой место восстановил». И все бы было хорошо, но Соловьев рассказал об этом разговоре знакомому журналисту, и этот рассказ, трансформируясь по алгоритму «испорченного телефона», как пикантная сплетня стал гулять в окололитературных кругах Петербурга. История с «обнажением срама» в кабинете начальника Главного управления по делам печати попала в прессу, в том числе – и в нелегальную. Соловьев рассвирепел и стал сознательно «душить» «Северный вестник». В результате подписка на 1897 год была сорвана, а на журнале «висели» большие долги, которые Гуревич рассчитывала заплатить из «подписных» сумм. Гуревич не сдавалась, и в 1897 году предварительная цензура с журнала была снята. Вот когда бы пригодился «Леонардо» Мережковского! Но именно в это время конфликт с Волынским был в разгаре и привел к бойкоту Мережковских со стороны журнала. Подписка на 1898 год была совсем маленькой, и в январе этого года один из векселей журнала был опротестован, после чего во всех банках кредиты для «Вестника» были закрыты. Все же Гуревич умудрилась издать полный комплект номеров (хотя и в «сокращенном», удешевленном виде). После этого издание журнала прекратилось, а Л. Я. Гуревич осталась с 155 тысячами рублей долга, которые она после долго, с большими затруднениями выплачивала. Что касается Волынского, то его позднее творчество обращено к театру; в историю русской культуры он вошел прежде всего как блистательный знаток балета, создатель «Книги ликований», которая остается актуальной и для современной хореографии.