Array Array: Другая сторона Луны

Все внутренности этой женщины - я подчеркиваю: все - были насквозь поражены меланомой. Это агрессивная опухоль, которая развивается из родинок и очень быстро дает метастазы. Причем первичный очаг может быть меньше булавочной головки, и его, случается, не находят вообще, а видят только результат.

Собственно говоря, внутренних органов не было вообще - ни печени, ни желудка, ни того же сердца; все это были бугристые, черные комья, по которым даже нельзя было сказать, какой это орган.

Но вот, не жаловалась практически ни на что.

Я уже отработал свое в поликлинике и учился в ординатуре при Первом Медицинском институте, на кафедре нервных болезней, когда под мое начало отдали девчонку лет семнадцати.

Лежачую.

Это был сущий кошмар. Все мыслимые, все известные из литературы, кино и сказок придирки и капризы меркли перед ее вечным, хроническим недовольством всеми. Возле постели неотлучно находилась мама, вконец задерганная, а на лице у девчонки застыло брезгливое, неодобрительное выражение.

Можно было бы и попенять ей, когда бы не одно обстоятельство.

Которое меняло решительно все. И все ответные к ней претензии рассыпались в пыль.

У этой девчонки была опухоль в шейном отделе спинного мозга. Неоперабельная. Я даже не помню, злокачественная или нет, потому что это неважно, опухоль росла изнутри. Если снаружи, то ее еще можно вылущить. А когда внутри, в середке спинного мозга - сами посудите. И увеличивалась, естественно. А потому я дивился выдержке этой девчонки, которая ограничивалась одними капризами и нытьем, потому что правильнее было сойти с ума.

Какой-то умник из Института Мозга взял ее на операцию, заранее зная, что до конца эту опухоль не убрать. Вскрыл шею, позвоночник, и вынул, что мог, и зашил. И к нам отправил, лежать, потому как что с ней еще делать? Ни руки не работают, ни ноги, пролежни, ничего нельзя, осматривать бессмысленно, расспрашивать не о чем.

Нам, ординаторам, давали всего двух-трех больных, так что ничто не мешало мне ею заниматься. Ей назначили лучевую терапию - надо же что-то назначить. Ежедневно, к полудню, в любую погоду, я сам укладывал ее на носилки, загружал в рафик, ехал через две улицы на кафедру радиологии, там выгружал, вкатывал в кабинет под лучевую пушку. Тогда мне и в голову не приходило истребовать санитара для погрузочно-разгрузочных работ. Я возил ее и возил, пока на кафедре у меня не спросили, не прихожусь ли я ей родственником. Потому что как иначе объяснить такое усердие?

А я не считал это усердием и вовсе не похваляюсь им тут. Я скорее скажу, что не знаю, как поступил бы несколькими годами позже, в другой больнице, уже всему наученный и разобравшийся в окружающей обстановке. Что, так и катал бы ее? Не уверен. Совсем не уверен.

Доктора с годами меняются, знаете ли.

Ее, конечно, уже нет на свете. Удивлюсь, если полгода прожила.

Я всегда ходил в приемный покой с затаенным ужасом. Внешне был неизменно собран, спокоен, зато внутри разливалась не то чтобы паника, но неприятное сосущее ощущение.

Так было везде, во всех больницах, где я побывал.

Однажды, будучи в ординатуре при Первом Медицинском, я тоже так пошел, потому что дежурил. Вечером, стемнело.

В приемном на кушетке лежала девочка шести лет.

Рядом, отвернувшись - мама. Которую всю сотрясало, и она была в прострации.

Потому что у девочки был раскроен череп, и виден мозг. Она, конечно, была без сознания, но еще жила.

Какой-то грузовик выехал из подворотни и стукнул ее, и спешно уехал, никто об этом грузовике ничего не запомнил.

Я, отучившийся в общей сложности девять лет - шесть просто в институте, год в интернатуре, два в ординатуре, плюс всякие курсы - беспомощно стоял и ничего не мог сделать. Вообще нечего. Формально я должен был прийти, потому что поврежден мозг. Но практически я был абсолютно бесполезен. Ждали нейрохирургов.

Все было в крови, необычно яркой.

Наверное, уже тогда во мне зародилось сомнение - на своем ли я месте? Оно и раньше было, но я отмахивался.

Это случилось лет пятнадцать назад. И с тех пор не было дня, чтобы картина не вставала передо мной в полном объеме.

Я долго думал, писать ли об этом. Решил, что стоит. Потому что один очень неглупый человек поставил мне настолько же неглупый диагноз делирия, который в просторечье называется "белкой". Дело в том, что я после долгого перерыва попил, попил, да и стал примечать вдруг призраков, прикрытых одеялами: мелькнут - и исчезнут, да как будто и не было их; и еще они оставили по себе три стакана с остатками разноцветных фруктовых соков, которых я не пил, а потом клавиатура в ноутбуке вдруг утонула так, что буквы стали кубами, желтыми и зелеными, совершенно невозможно писать роман. Потом я заклеил себе пластырем левую бровь, попросил ложками вычерпать из носа дым и выразил желание идти на Сенатскую площадь. Что я там намеревался совершить, остается загадкой. Лично я не имею об этом ни малейшего представления. Но дело ведь в принципе! Помните, как строго спрашивал Галич: "Сможешь выйти на площадь?" Да запросто.