Евгений Харин: Zвуки Времени

Пырегов. В 70-х он выучился в МГУ на марксистского философа, а в перестройку перебрался на Запад. В ту пору всех советских, как редкую породу приручаемых зверей, за границей еще привечали. И вот, скучая в Париже, он, как видно, за ностальгировал. Сладко излагал о распрекрасном нашем городке с его расчудесными жителями, о полуночных кострах за рекой, о романтичных мальчишеских драках до первой крови, об экзотически заледенелой водопроводной колонке посреди зимней улицы.

Я был рад, что у нас появился новый писатель. Да, еще со

"Свободой" дружит. Рассказал Чижу. Хотя и не сразу, он припомнил:

"Жил где-то не далеко, на Ленина…Так это же ПЫРЯ!Низенький такой, противный, года на три меня старше, – в школе это кажется до фига!

Пионервожатым был, любил командовать. В лагере побил меня за то, что я сидел в кустах во время утренней пробежки". После воспитательного гусиного шага и дежурного употребления в качестве боксерской груши,

Чижик собрал свой чемодан и ночью отправился домой. Но на подступах к мосту был нагнан тремя ставшими вдруг очень любезными вожатыми.

Посулив недобитому пионеру райское житье (в пионерском лагере дабы не выделяться, Чиж носил красный галстук), его уговорили вернуться.

После такого низвержения заочного кумира мне стало досадно.

Какой-то бывший комсор Пыря сидит в Парижике и пописывает сладкие воспоминания о "лучшем городе на всем белом свете". Да, еще со

"Свободы" вещает! Издалека и подножное говно собачье кажется толще и жирнее. А тем более воспоминания беззаботного детства. Конечно, костры за рекой летними ночами весело трещат и поныне. Жгут в них лавки, навесы, кабинки для переодевания и прочие ненужные вещи.

Лично мы с Чижом и братом Колей недавно сожгли на старом пляже легко отвалившуюся дверь конурки водозабора. Что касается первой крови, то папуасы обычно ограничиваются фингалом во весь левый глаз.

Со всего этого у меня раззуделась рука. Хотя какие-то приступы графомании наблюдались уже в школьных сочинениях (отмеченных еще в восьмом классе учительницей литературы Зоей Ивановной) и давно пропавших тайных дневниковых записях, дальше эпистолярных изысков в адрес Семикаракорска и небрежных черновых заметок я не продвигался.

Последней, но мощной каплей переполнившей чашу природной лени, стало появление на моем крыльце журналиста местной газеты Рубцова, – молодого улыбчивого СЛОНОПОТАМА в очках. Стопроцентный удмурт, как он себя торжественно отрекомендовал после изрядной порции семикаракорской огненной воды, оживил мою память участника не признанных событий августа 78-го и желание вспомнить все. Сначала о

Русском бунте и наших Ильичах, а затем обо всем остальном.

Чиж по прочтении первого варианта повести встретил меня словами:

"Блинов, ты Гений! Все так и было! До четырех утра перечитывал!" – И прослезился.

Но его уже почти взрослая дочь, студентка московского вуза с психологическим уклоном, несколько охладила восторги, поставив неутешительный, но совершенно справедливый диагноз: "Бред сумасшедшего".

Слава Богу! Слава Компьютеру!