Анатолий Отян - Всё Что Есть Испытаем На Свете

Но пока я хватал двойки.

Лев Яковлевич увидел во мне способного к математике лентяя и оставил меня после занятий. У другого преподавателя я бы просто ушёл, но ослушаться Варнавицкого было за пределом понимания любого студента. Лев Яковлевич повёл меня на лекцию в старшую группу, посадил меня за последний стол, дал решать три примера по алгебре и велел решить. Мне было очень стыдно перед старшими ребятами, и я до сих пор помню их ухмыляющиеся и удивлённые лица. К счастью, это оказалась группа не моей сестры. Два часа я корпел над этими примерами, два из них решил, а к третьему Лев Яковлевич показал мне ход решения. Он не выразил удивления, а просто сказал мне, что я умею, но не хочу, и предупредил меня, что будет водить меня по всем группам до тех пор, пока я не стану делать домашние задания.

Перспектива позориться перед всем техникумом меня не устраивала я стал сидеть над домашними заданиями. Чего не мог сделать сам, перед уроками списывал у ребят. У нас это называлось "дай скатать". Оценки у меня исправились на тройки. Я вошёл во вкус учёбы, тем более, что у Льва Яковлевича были интересные подходы, стимулирующие желание делать домашние задания. Он был скуп на оценки, но вместе с обычными задачами давал и сложные "на любителя", за решение которых ставил четыре. Внутри семестра получить у него пятёрку было почти невозможно.

Однажды он задал на воскресенье три сложные задачки по геометрии.

Я сел за них и решил во что бы то не стало их сделать. Потратил на каждую по часу времени и все решил. Когда пришёл в техникум, оказалось, что никто, ни один человек ни одной задачи решить не сумел. И тут сработало "дай скатать". Списали у меня только пять отличников. (Помню их всех пофамильно) Остальные даже этим себя не утруждали. Когда Лев Яковлевич вошёл в аудиторию, он спросил о том, кто решил задачи. Все, кто у меня скатали, подняли руки. Поднял и я.

Он попросил у всех тетради, посмотрел их и поставил всем, кроме меня пятёрки (небывалый случай) в журнал. Мою тетрадь он даже не смотрел.

Я робко спросил, а почему мне не поставили оценку, и мой любимый

Лев Яковлевич отмахнулся от меня как от назойливой мухи и сказал что-то вроде того, что совесть надо иметь, дескать списал так не нахальничай. Обида меня захлестнула через край так, что я чуть не разревелся, но взял себя в руки и постарался не подать и виду. Я не держал зла на Варнавицкого, тем более, что после первого семестра я сдал два экзамена по математике с оценкой отлично и все годы у Льва

Яковлевича, кроме пятёрок других оценок не имел. Тот толчок, который он сумел совершить, вывел меня в люди. Уже потом через много лет он встречал мою маму и говорил ей, что у её сына светлая голова. Я был доволен (не люблю слова горжусь – "усмири гордыню") тем, что заслужил похвалу именно от него.

У Льва Яковлевича был сын, тоже математик, какой-то странный.

Маленького роста и что-то постоянно бубнящий. А дочь была интересная высокая, похожая на Льва Яковлевича женщина, на два или три года младше меня. Интересно, что на наш вопрос, какое учебное заведение он закончил, Лев Яковлевич ответил, что всю жизнь занимался самообразованием. На этом можно было бы закончить рассказ о

Варнвиицком, если бы ещё не один случай, раскрывающий его, как педагога и человека.

Меня посадили за первый стол между двумя девочками, чтобы я был на виду у преподавателей и меньше крутился и разговаривал. Бабушка моего соученика Миши Заславского (умершего здесь, Германии несколько лет назад) жаловалась моей маме: "Толя хитрый, сделает задачи, а потом мешает Мише учиться".

Так вот, на уроке по тригонометрии мы решали задачу на тождества.

Я, не глядя на доску, возле которой решал это задание Сергей Хулга, решал её у себя в тетради. Лев Яковлевич мельком заглянул ко мне в тетрадь и сказал, что я решаю неправильно. Я буркнул в ответ, что правильно, и продолжал решать. Тогда он, разозлившись, вырвал у меня из тетради лист с задачей, скомкал его и бросил в печку.

Была весна и печи уже не топились. Я сидел и ничего не делал, и

Лев Яковлевич меня спросил, почему я не работаю. Я продолжал утверждать, что у меня решение правильное, дескать, он сам говорил, что надо решать более простым путём. И Лев Яковлевич взорвался, наверное, первый раз за всю его педагогическую деятельность. Лицо его перекосилось, он говорил мне какие-то обидные слова и, наверное, мог бы ударить, но я стоял на своём. И Лев Яковлевич присел и полез в печку за бумажкой. Все замерли, ожидая расправы на до мной. Он достал злополучный листок, разгладил его и стал внимательно рассматривать. Потом он подал его мне и сказал, чтобы я заканчивал решение. В аудитории никто не хихикнул. Хотя все тоже торжествовали вместе с Отяном, но и обижать Варнавицкого никто не хотел.