Терентий Новак - Пароль знают немногие

А позади нас, на соседней улице, уже надрывался по радио визгливый голос не то диктора, не то дежурного офицера:

— Ахтунг! Ахтунг! Над городом русские самолеты!

Держа в руках по гранате, мы с Серафимом бежим прочь от железной дороги в темные переулки внезапно разбуженного, взбудораженного взрывом Ровно.

Город с жандармскими патрулями и гестаповцами, с переполненными немецкими солдатами и офицерами домами, с грозными приказами на стенах зданий и заборах, с колоннами войск, расползавшихся по улицам грязно-зеленым потоком, остался позади, за снежной пеленой, которая плотно окутала землю.

Впереди — блуждающие в ночи вражеские дозоры, пугающий треск автоматных очередей, отчетливо слышные, как весенний гром, отзвуки артиллерийской канонады.

Лиза Гельфонд и Ира Соколовская размахивают руками, толкают друг друга, стараясь хоть немного согреться. Одежда на них смерзлась, торчала колом, шуршала, словно была из жести. Когда мы переходили Горынь, плохо замерзшая река едва не стала для Лизы и Ирины могилой: они с головой провалились под лед, и мы трое, Гниденко, Афонин и я, с большим трудом извлекли женщин из ледяной купели. Обсушиться было негде. У Лизы и Ирины зуб на зуб не попадает, но они не жалуются. Молча шагает и Галя, хотя ее большие, не по размеру, сапоги промокли насквозь и она до крови стерла ноги. Серафима беспокоит вывихнутая рука. Я вижу, как он кривится от боли, прижимая распухшую руку к груди. У меня бинты на руках смерзлись, а лицо, как говорит Галя, «сплошная, гноящаяся рана». Я не могу даже как следует открыть рот: грязная, ставшая твердой от засохшего гноя марля накрепко приварилась к небритым щекам; отодрать ее можно только вместе с кожей. Но все-таки труднее всех Ирине и Лизе: они будто закованы в ледяной панцирь. Даже быстрая ходьба не согревает их.

Недалеко от какого-то хутора нас обстреливает из винтовок ночной дозор националистов, но мы успеваем скрыться в балке. Бежим, падаем, снова бежим, стараясь не терять друг друга из виду, а позади гремят выстрелы. Долго петляем оврагами, делаем порядочный крюк, чтобы обойти опасное место. И все же продвигаемся к Цуманскому лесу, хотя и не знаем, кто там нас встретит — свои или враги.

На востоке чуть светлеет край неба. Уже видна темная полоса лесного массива. Начинаем шагать быстрее, увереннее. И вдруг опять выстрелы, ржание лошадей, справа и слева наперерез нам мчатся всадники, с явным намерением окружить. Коки звонко стучат подковами по замерзшей земле. По командам и отдельным выкрикам определяем: бандеровцы. Кругом голое поле — не спрячешься. Придется обороняться. Становимся все рядом — плечом к плечу, спиной к спине, вынимаем из карманов пистолеты, гранаты.

— Живыми не сдадимся! Не сдадимся! — шепчет Галя.

Она права. Лучше смерть, чем попасть в руки этой банде. Я сжимаю зубами кольцо лимонки, боюсь, что не смогу выдернуть его пальцами.

Предрассветную мглу неожиданно прорезает длинная автоматная очередь. К ней присоединяется вторая, третья... Автоматчики ведут огонь от едва видимого в стороне низкого строения. Бандеровцы резко поворачивают коней и, словно привидения, растворяются в темноте. А от строения уже слышатся голоса:

— Товарищи, сюда! Не бойтесь! Свои!

Я узнаю голос Георгия Татаринова. Да, это наш Жорка: вместе с Серовым и Мартынюком он вышел из квартиры на улице Коперника двумя часами раньше. Мы должны были встретиться на окраине Ровно, но условленное для встречи место пришлось обойти: там были немцы. Однако откуда у Татаринова, Серова и Мартынюка автоматы?

Оказывается, возле сарая они не одни — там и партизаны, передовая застава медведевцев. На наше счастье, отряд еще не покинул Цуманского леса.

Утром 2 февраля 1944 года в Ровно одним из первых ворвался эскадрон 31-го полка 8-й гвардейской кавалерийской дивизии.

Вместе с 13-й армией генерал-полковника Н. П. Пухова в изгнании из города оккупантов принимало участие соединение, возглавляемое секретарем подпольного обкома партии Василием Бегмой и комиссаром Лукой Кизей.

Ровенчане плакали от радости и счастья, припадая к пропахшим потом и порохом полушубкам и шинелям советских воинов.

...Я подошел к дому с колоннами, недавней резиденции кровавого Эриха Коха. Посмотрел вверх: над величественным, хотя и израненным зданием развевался Красный флаг.

Не помню, как поднимался я по ступеням широкой лестницы, как открывал дверь. Из всего пережитого в те минуты запали в память лишь большая комната с наспех забитыми фанерой окнами, автомат на покрытом белой, пылью диване и генеральские погоны на плечах невысокого, коренастого человека в военном кителе, водившего цветным карандашом по разложенной на столе карте.